Читать интересную книгу Желтый дом. Том 1 - Александр Зиновьев

Добронравов — любопытный парень. Однажды он зашел к нам в сектор, когда у нас было закрытое заседание. Трус попросил его удалиться, поскольку он — посторонний. А я не посторонний, сказал на это ледяным тоном Добронравов, я — потусторонний. И Трус после этого почему-то скис. Многие считают Добронравова стукачом. Но Учитель говорит, что он — типичный российский сачок, изображающий из себя «некую тайную персону» с целью сачкования. И его еретические речи проходят ему безнаказанно, так как все думают, будто он их произносит с провокационной целью. Слухи о том, что Добронравов — стукач, особенно настойчиво распространяет Соловейкин. У него для этого есть две причины. Первая — Добронравов может сочинять стихи не хуже Соловейкина, но не придает этому никакого значения. Вторая — Соловейкин сам стукач и потому (как утонченный интеллигент и либерал) стремится всех окружающих изобразить стукачами.

Учитель

Даже Сталин делал добрые дела, говорит Учитель. В частности, он реабилитировал формальную логику. Ее даже некоторое время преподавали в школе, в десятом классе. После смерти Сталина логику в школе отменили. Но почему-то не отнесли ее к ошибкам периода культа личности. В университете на философском факультете сохранилась кафедра логики (правда, занималась она в основном диалектической логикой), в Институте философии сохранился сектор логики (правда, занимался он в основном критикой ограниченности формальной логики), а во многих институтах сохранился курс логики (правда, без экзамена). У нас в школе преподавал логику человек — не помню его имени, — который одновременно вел военное дело и конституцию. Был он совершенно безграмотный, в логике понимал меньше, чем самый тупой парень в нашем классе, но зато был добр, смел и любил выпить. Отметки он нам ставил не спрашивая. На уроках разрешал заниматься чем угодно. И только об одном просил — не шуметь до такой степени, чтобы услышал завуч или директор. На всех школьных вечерах он упивался до бесчувствия вместе с учениками. Школу он покинул вместе с нами. Причин тому было несколько. Отменили раздельное обучение. Отменили логику. Прислали квалифицированного учителя по обществоведению. А главная причина — на выпускном вечере хватил лишнего, произнес речь, в которой обозвал Сталина сволочью. И исчез. И после этого я о нем ничего не слышал. Странно, Сталина тогда уже не было, и его разрешали иногда поругивать.

Я относился к логике так же, как и все ребята в классе, а именно — с полнейшим презрением. И все же где-то в глубинах подсознания у меня копошилась некая смутная симпатия к ней. Я подозревал, что это — моя судьба, но усиленно гнал это подозрение прочь. Собственно говоря, я ощущал эту подсознательную симпатию не столько к логике, как таковой (я ее просто не знал, как и все прочее человечество), а к тем логическим анекдотам, которые нам иногда выдавал наш бухой учитель. Когда мы на первом же уроке заявили, что логика — вздор, он нам сказал следующее: Аристотель, открыв логику, на радостях велел зарезать шестнадцать быков, и с тех пор скоты логику не любят. Мы взвыли от ярости. Тогда он нам задал «логическую» задачку: в ресторан зашел человек, заказал сначала сто граммов водки и двести граммов сосисок, а затем двести — водки и сто — сосисок; приняв второй заказ, официант сказал посетителю, что тот, очевидно, пожарник. Как официант сделал такое умозаключение? Мы притихли. Вот видите, сказал учитель. А вы над логикой насмешки строите. Очень просто: посетитель был в каске пожарника. Мы заржали так, что через минуту в класс заглянул сам директор. Когда директор, успокоенный, ушел, учитель рассказал нам еще одну хохму. Доказывая ученикам силу логики, учитель логики дал им две посылки: «На постройку здания ушло десять тысяч кирпичей» и «В Африке водятся обезьяны» — и предложил из них вывести заключение о том, сколько лет ему, учителю. Класс затих. Но из заднего ряда поднялась рука самого отсталого ученика. Сорок восемь лет, сказал сей ученик. А как ты это установил? — спросил удивленный учитель. Очень просто, сказал ученик, у нас в доме живет один полуидиот, так ему двадцать четыре года. И мы после этой хохмы капитулировали. И ни разу не выдали учителя. Он частенько приходил на уроки пьяный, рассказывал смешные и страшные истории про войну или анекдоты, а то откровенно досыпал, уронив голову на классный журнал, и мы караулили, чтобы кто не засек его за этим занятием.

И вот этот нелепый (как тогда казалось нам) человек предопределил мою судьбу. После школы я подался на философский факультет. И к удивлению всех моих знакомых, поступил, хотя с политической точки зрения был зауряден. И таких, как я, в том году поступило довольно много — одно из необъяснимых упущений в очень жесткой системе приема в учебные заведения такого рода. И специализировался, само собой разумеется, по логике.

В Желтый дом я попал чудом. В качестве темы дипломной работы я выбрал закон исключенного третьего. Терциум нон датур — не правда ли, красиво звучит? И накатал диплом за один вечер и, как говорится, левой ногой. Не подумайте, что это — благодаря исключительным способностям. На два вечера у меня просто пороху не хватило бы. Но вопреки всякому здравому смыслу моя работа имела успех и была признана лучшей. На защите разгорелась жаркая дискуссия. Самые образованные, способные и передовые философы встали на мою защиту от нападок со стороны невежд, бездарей и мракобесов. Дискуссия развернулась вокруг вопроса о том, имеет упомянутый закон классовую природу или общечеловечен (как утверждал я). На защите присутствовали ребята из сектора логики Института философии во главе с Трусом. Они меня поддержали. Тут же на защите Трус сказал мне, что берет в сектор младшим научным сотрудником. Правда, Смирнящев тогда сказал мне, что мой диплом — чушь несусветная, но, поскольку я — «свой парень», он поможет мне устроиться в институт. Я с радостью согласился на институт, так как факультетская аспирантура мне не светила никаким боком.

Романтика безысходности

Я все время живу в полубредовом состоянии, не считая тех случаев, когда приставка «полу» излишня. Почему так? С медицинской точки зрения я вполне здоров. Даже слишком здоров, как шутят обычно осматривающие меня врачи. Медицина тут бессильна, говорит Он, ибо болезнь твоя — историческая. Ты есть дитя двух эпох: кровавой, но романтичной ленинско-сталинской и сопливой, но сравнительно благополучной хрущево-брежневской. Согласен с предыдущим оратором, говорит Поэт. Ты есть воплощенная тоска по исчезнувшей романтике. А что такое романтика, спрашиваю я. Никто этого не знает, говорит Поэт. Это — особое состояние души. Скорее всего, это — от Бога. Поэзия, между прочим, тоже не может быть без романтики. Она тоже от Бога. По крайней мере, моя исходит из этого источника. Если твоя, с позволения сказать, поэзия от Бога, говорит Он то какой же должна быть идущая от Дьявола?! Изящной, красивой, изощренной и техничной, говорит Поэт. Она есть соблазн, и потому она нуждается в красотах. А то, что идет от Бога, не нуждается в приукрашивании, ибо это прекрасно само по себе, без эстетических критериев. Ибо это — не для славы и гонорара, а для души и от души. Вот послушай:

Как Глас Небес приказ звучит:Товарищи, Москва за нами!Не опозорим наше знамя!Труби атаку, трубачи!И я из ножен рву клинок,В бока коня вонзаю шпоры,И... просыпаюсь под забором,Бесчувствен, грязен, одинок.

Кстати, пора вставать на самом деле. Сейчас дворник появится, милицию вызовет...

Террорист

Террорист был мужчина лет пятидесяти, с утонченно интеллигентным лицом, очень робкий и застенчивый. По образованию инженер, имел кучу патентов на изобретения (я их видел собственными глазами). Разговор у нас с ним сначала не клеился (мы устроились на малой лестничной площадке на ободранном диване). Он все время оглядывался по сторонам, умолкал при приближении сотрудников (а они без конца сновали туда-сюда), делал какие-то туманные намеки. Мне это надоело. Поскольку наступил обеденный перерыв, я предложил ему отправиться со мной в какую-нибудь забегаловку. По дороге он мне и шепнул, что я (по его наблюдениям) заслуживаю доверия и он хочет посвятить меня в страшную тайну величайшего государственного значения: он нашел способ взорвать Кремль, когда наши руководители съедутся туда на какое-нибудь сборище, лучше — если на партийный съезд. Я сначала остолбенел от изумления. Потом сказал ему, что его идея заслуживает самого серьезного внимания, но что ее надо всесторонне обдумать, чтобы наверняка получилось. Но почему его выбор пал на наш институт, а в институте — на меня? Террорист сказал, что наш институт он выбрал потому, что он расположен недалеко от Кремля, что в нем удобно сосредоточить взрывчатку перед посылкой (?!) ее на Кремль и средства доставки, что с четвертого (фактически — с пятого) этажа нашего дома удобно наблюдать за Кремлем и управлять доставкой взрывчатки в нужное место. Выбор на меня в институте пал потому, что стоило ему появиться на площадке и раскрыть рот, как ему указывали на меня. И он почуял во мне единомышленника.