же полостей сердца он насчитывает три, от средней отходит аорта. Самую большую из полостей, — кажется, имеется в виду правое предсердие — он считает расширением большой вены, в которую впадают легочные вены... Артерий в печени и селезенке, по его мнению, нет... а мочевой пузырь имеется лишь у живородящих и черепах” (Haller, vol. 1, p. 33). В конце XVIII и особенно в XIX в. такие перечни ошибок “Истории животных” часто стали заменять объективный анализ.
Парадоксально, что одновременно с этим у “Истории животных” оставались восторженные поклонники даже среди крупнейших ученых: например, Ж. Кювье или основатель теории социального прогресса Ж. А. Кондорсэ; и что для обновившейся в XIX в. биологии некоторые стороны концепции и подхода “Истории животных” более, чем унаследованные от “просвещенного” XVIII в. идеи дихотомичной систематики, неизменных и четко разграниченных видов, оторванности человеческого разума от “объекта” — природы, оказались в русле новых тенденций биологической мысли. Здесь опять-таки можно провести некоторую параллель с физикой, хотя в ней актуальность определенных аристотелевских воззрений была подмечена позже, чем в биологии: только в XX в. В физике такими воззрениями были, например, всеобщность кругового движения (о ней напомнило вращение бесчисленного множества электронов по неограниченно долго устойчивым орбитам), невозможность обнаружить движение наблюдателя относительно эфира, анизотропность пространства, зависимость его свойств и самого его существования от наполняющей его материи (см. Сергеев, Слинин, 1987). В биологии тоже есть ряд воззрений, которые появились у Аристотеля, затем оказались “хорошо забытыми” и наконец были воскрешены новой наукой: идея общности человека с животным миром, допущение изменчивости видов (хотя ее пределы оставались для Аристотеля неясными: то слишком узкими, то почти безграничными), относительность категорий вида и рода; но быть может, самое главное, что роднит Аристотеля с Дарвином и всеми, кто отказался от чисто “объективистского” подхода к живой природе и включил человека в “великую цепь бытия”, это искреннее восхищение богатством природы, гармонией в ней и в организме, красотой, которая раскрывается в организмах по мере того, как он углубляется в их познание. Для Аристотеля и Дарвина общим является признание принципа pulchram index veri (прекрасное указывает на истину). Эта общность удачно подмечена Э. Жильсоном в его монографии о роли аристотелевских идей в современной “биофилософии” (Cilson, р. 40). Вспомним, что Ч. Дарвин в 1882 г., незадолго до смерти писал: “Моими богами, хотя очень по-разному, были Линней и Кювье, но оба они просто школьники по сравнению со стариком Аристотелем” (Дарвин, с. 289). В сущности (отвлекаясь от других моментов), Дарвин вернул науке аристотелевский живой и непосредственный, интегральный и лишенный предвзятости подход к живой природе. Это было оценено (возможно, бессознательно) читателями, и в итоге “История животных” после “Происхождения видов” и “Жизни животных” А. Брема, ставившей целью обновить “Историю животных” для современности, — после этих мощных конкурентов не только не потеряла своего значения, но вступила в новую фазу — фазу переводов на национальные языки. В “додарвиновский” период единственными такого рода переводами “Истории животных” были камюсовский французский (1783) и затем английский, перевод Т. Тейлора (1809), если не считать опубликованного еще в 1621 г. перевода (сделанного не с греческого, а с латыни Д. Фунес-и-Мендосой) на испанский язык тех разделов “Истории животных”, которые касаются млекопитающих и птиц. После Тейлора, переводов трактата на новые европейские языки в течение первой половины XIX в. почти не появлялось, кроме малоудачных немецких переводов Ф. Штрака (1816) и П. Г. Кюльба (1840-е).
Симптоматично, что новая — последарвиновская — эпоха в истории науки ознаменовалась появлением уже в 1862 г. принципиально переработанного Р. Кресуэллом перевода “Истории животных” на английский язык, впоследствии многократно переиздававшегося, а в 1868 г. — выходом образцового по множеству использованных источников и по сочетанию биологического подхода с филологическим, немецкого перевода Г. Ауберта и Ф. Виммера (Aubert and Wimmer, 1868). Впрочем, недостатком этого перевода является невнимание к философской стороне и одновременно уверенность в том, что все биологические произведения Аристотеля объединены неизменной общей концепцией, уверенность, из-за которой все, что не укладывалось в рамки этой концепции, как она изложена в трактате “О частях животных”, Ауберт и Виммер считали позднейшей вставкой. В 1883 г., к столетию перевода Камюса, был дан более разносторонний подход, и некоторые (сделавшие толкование “Истории животных” более гибким) усовершенствования в комментарий к “Истории животных” были внесены Ж. Бартелеми-Сент-Илером (Barihelemy Saint-Hilaire, 1883). Он в своем французском переводе трактата (в томах 22–24 тридцатидвухтомного собрания сочинений Аристотеля, которое он все перевел самолично) учел много наблюдений, сделанных в ходе оживившихся под влиянием дарвинизма описательно-биологических исследований. Главы, на которые разбит перевод Бартелеми-
Сент-Илера, соответствуют не главам, принятым у Газы, а иному делению, введенному Скалигером. Замечу здесь же, что в настоящем издании, как и в подавляющем большинстве изданий “Истории животных”, принято именно газовское деление на главы. В отношении же более дробного деления (на параграфы) мы следуем Ауберту и Виммеру. Иногда, хотя и редко, эти два деления (Газы; Ауберта и Виммера) расходятся и получается как в § 29, 32 и 37 книги второй, что один параграф распределен между двумя главами.[8]
Что касается комментированных переводов более поздних, чем издание Ж. Бартелеми-Сент-Илера, то при редактировании настоящего издания оказались наиболее полезными два английских перевода: биолога У. Д'Арси Томпсона (Thompson, 1910) и философа Э. Л. Пека (Peck, 1977), а также польский перевод П. Сивека (Siwek, 1982). Скажу теперь несколько слов о предлагаемом русском переводе “Истории животных”. Он выполнен одним из наиболее глубоких наших знатоков античной натурфилософии, Владимиром Порфирьевичем Карповым (1870–1943; о нем см. Гуркин, 1988). По образованию он врач. В начале века Карпов опубликовал ряд трудов по гистологии, по истории микроскопа, по истории биологии: о Ламарке, о натурфилософии Аристотеля, о роли витализма в развитии биологии (скорее с симпатией к витализму и с призывом его углубить ориентацией на Аристотеля; такая ориентация по Карпову — единственный способ преодоления кризиса науки). В 1920-х годах Карпов, будучи заведующим кафедрой гистологии в существовавшем тогда Втором Московском государственном университете, уже не мог публиковать этих крамольных мыслей, но в душе оставался им верен и находил отдушину, как и многие ученые и литераторы, в переводческой деятельности. Выйдя на пенсию в 1932 г., он отредактировал сочинения Гиппократа (в его редакции они переизданы в 1994 г.) и перевел аристотелевские “Физику”, “О частях животных”, “О возникновении животных”. В начале 40-х годов он перевел и “Историю животных”. Издание задержалось в связи с войной и смертью переводчика. В конце 40-х годов рукопись готовил к печати СЛ. Соболь, но и эта попытка не была доведена до конца. Ее итогом явилась уже упоминавшаяся машинопись 1950 г. Автор