Читать интересную книгу Хрен с бугра - Александр Щелоков

Вывод деда не грозил устоям и на него людям умным вряд ли стоило обращать внимание. Ан нет, обратили. Бодрый темп, взятый эпохой социальных преобразований, требовал стимуляции. И потому речи деда не прошли мимо ушей тех, кто слухом зарабатывал на жизнь.

В последний раз деда Пахома Григорьича Удодова односельчане видели, когда он шагал по пыльному тракту, заложив руки за спину, а позади его на бурых меринках ехали два молодца из НКВД в синих фуражках.

Урок, преподанный деду, не прошел мимо внимания сограждан. Приспособленцев и дураков в артели стало чуть больше, а честных и откровенных враз поубавилось.

Не дождавшись законного права на реабилитацию, дед Пахом сложил косточки на глухой лесосеке в краю далеком, но нашенском. И забыли о нем все, даже те, кому, казалось бы, совесть не должна позволить о нем забывать.

Правда — товар неходовой на миру. Каждому из нас ложь во благо.

Мы живем, погрузившись в мир надуманной мудрости и красивой фальши, как в теплую воду.

Нам бывает мало того, что у певицы красивый, чудный голос. Нам к хорошему голосу подавай такую диву, чтобы была еще стройная и статная, грудастая и зовущая. И вот с появлением звукового кино, а паче того — телевидения — в угоду пожеланиям публики, режиссеры стали отчуждать соловьиные голоса русских и заграничных певиц и передавать их безголосым красавицам, у которых главный козырь — женские прелести в тех местах, где им самой природой быть предписано. Все мы знаем о таком обмане, но нам он нравится. Слышишь сладкий голос и видишь тело богатое — мечта, да и только. Оттого мы рукоплещем яростно, исходим слюной в неизъяснимом удовольствии. Ах, как она поет! Что соловей весной.

Но ко всему у соловушки грудь — шестой номер, а талия — пальцами перехватишь. Блеск! Прелесть! А ножки?!

Не меньше фальши несет в себе наше отношение к жизни и по другим директориям.

Мы говорим: «Спорт сближает народы, укрепляет дружбу». И верим мудрости обмана.

«Спорт сближает народы». А сами народы, возмущенные проигрышем любимой команды и уверенные, что нечестные судьи обошлись с их фаворитами несправедливо, готовы пойти войной друг на друга.

Политолог, конечно, скажет, что причины у войны всегда иные, экономико-политические. Да, это так. Но нередко сближает народы до рукопашной схватки именно спорт.

Кого больше не любит наш российский хоккейный болельщик — террористов-талибов или вежливых и любезных европейцев — чехов? Если честно, то последних — больше.

Талибы, хоть и признаны злом, но никогда в истории не портили нашим любителям хоккейных баталий благодушного настроения своими дерзкими выигрышами. А чехи — те, язви их в душу, портили, и довольно часто. Причем портили всякий раз не тогда, когда нам бы того хотелось.

Мы говорим: «Спорт укрепляет здоровье». И делаем вид, будто не замечаем, как под конец спортивной карьеры сходят с помоста герои железных игр — тяжелоатлеты. А уходят они из спорта искалеченными, с негнущимися позвоночниками, или, наоборот, согнутые радикулитом. Человеки, в конце концов, не подъемные краны и, вскидывая над головами полутонные связки железных блинов, здоровее не делаются.

Мы часами торчим у телевизоров, когда пятерки наших профессиональных любителей летающей шайбы куют ледовую победу гнутыми клюшками.

— Ах, как жаль, — говорит комментатор, не вкладывая в слова особых эмоций, если вдруг кто-то из наших рухнет на лед, — Петров получает травму и уходит с площадки.

А мы переживаем: «В самом деле, — жаль». Но чаще не самого Петрова: он гладиатор, пусть терпит, а того, что с его уходом наши шансы на выигрыш сразу уменьшились.

Заметим еще раз, что не судьба игрока, а возможность упустить победу волнует нас в такие минуты. Будто от выигрыша зависит вся наша жизнь.

Зато сколько радости мы получаем, увидев, что не наш игрок, а противник повержен на лед. Мы рукоплещем, свистим, веселимся: знай, мол, наших!

Люди надрываются, поднимая тяжести, лупцуют друг друга, гнут соперников, стараясь поломать им кости, а мы так удобно, так элегантно маскируем свои вкусы и истинные чувства словами: «Спорт укрепляет здоровье души и тела».

Древние римляне были честнее нас. Они знали: рабы, сражаясь на арене, проливали кровь только для того, чтобы потешить граждан. Зато и граждане не искали формулировок, оправдывавших их вкусы и жестокие пристрастия, не припудривали свои кровожадные желания. Если удовольствие жестоким доставляла жестокость — их зрелища были такими же.

Мы уже не можем без лицемерия.

Старый врач, пропахший спиртом и табаком, как козел мочой, сидит за столом, посасывает сигарету и пишет статью о вреде курения: «Капля никотина убивает быка. Курить — здоровью вредить. Сигареты „Друг“ — наш первый враг». Думает, сочиняет, пишет и дымит, дымит…

Ему бы взять и сказать правду:

— Сам я курю уже сорок лет. И пока ничего, не убила меня проклятая капля никотина. Я жив, как видите. Но в то же время уже не раз встречал людей с раком легких и язвой желудка, которые возникли на фоне курения…

Почему же он так не напишет? Да потому, что именно такое в советской прессе никогда бы не напечатали. У нас если начинали с чем-то бороться, то решительно.

— Хорошая статья, — сказал бы в подобном случае автору наш Главный — Костя Зернов. Но тут же добавил бы с видом серьезным и искренним: — Только наша газета призвана партией утверждать идеалы, а не сеять сомнения. Уж если капля никотина убивает быка, то дайте ему покурить, и пусть он погибнет. Тогда, глядишь, кто-нибудь да испугается. А то, что вы курите сорок лет и вас пока еще никотин не доконал — обществу знать не обязательно.

И рукопись статьи автору возвращалась…

Чтобы подобного не случалось, опытные публичные борцы с пережитками и предрассудками поражали зло без сожаления. В результате со страниц нашей газеты о вреде курения лучше всего рассказывали самые заядлые дымокуры, а те, кто пугали «зеленым змием» зеленую молодежь, получив гонорар, быстрым шагом спешили в «стекляшку» и тут же заливали словесный блуд буйной влагой из флакончика с белой пробкой.

Ладно, не стану дальше раскрывать тему, чтобы кто-то не подумал:

— Ах, прогрессист! Как выступает! Так и режет!

Сейчас я вижу — прогрессистом был аховым. Бывало, прочитаешь горяченький фельетончик о том, как дети высокопоставленных пап и под ними расположенных мам ломали рамки уголовного кодекса антиобщественным поведением, вскипишь искренним гражданским возмущением, схватишь ручку и кладешь на уголке рукописи резкую резолюцию:

«В НОМЕР!»

А потом, насладившись своей гражданской смелостью и взвесивши возможности высокопоставленных пап и под ними находящихся мам в справедливой борьбе со своеволием прессы, чуть ниже и буковками чуть помельче пишешь: «ставить нельзя». И учиняешь роспись. Свою, руководящую. А потом еще и объяснишь своим зубастым фельетонистам, что такое решение вытекает из сложности современной международной обстановки:

— Что, брат Луков, о нас классовый враг может подумать, прочитав твои злые строки? А?

Ссылка на коварство классового врага лучше всего помогала убедить и себя самого и своих оппонентов в правильности избранной тобой позиции.

Короче, правда — опасное излишество. Ложь куда безопаснее и порой прибыльнее.

Тех людей, которые не боялись изрекать истину, мы считали откровенно ненормальными, сторонились их: правда правдой, а знакомство с правдолюбами житейски опасно.

Воспоминания о деде Удодове и мысли о нашей всеобщей приверженности идеалам истины, если за них не требуется бороться, мне навеял разговор, который состоялся в тот же вечер в кабинете Коржова. Поздно вечером, когда комиссия, закончив работу первого дня, уже расходилась, остались в кабинете Коржова только Главный и я. Толковали о планах на утро. Вот тогда-то открылась дверь, и на пороге возник Директор машиностроительного — Колосов.

— Я человек дисциплины, — сказал он. — Первый дал указание зайти к вам, Николай Семенович. Я пришел, чтобы не возникло ощущения, будто Колосов уклонился от встречи. Разрешите?

— Заходите, — пригласил Коржов, но восторга в его голосе я не уловил. — Заходите, Андрей Кириллович.

— Так вот, Николай Семенович, — сказал Колосов, прикрыв за собой дверь. —

Жажду вразумления по поводу всенародного ликования. Объясните мне, технократу, как можно популярнее, почему из-за приезда одного человека материальный ущерб должно нести общество? Причем, как вы всегда подчеркиваете, ДЕМОКРАТИЧЕСКОЕ общество, где каждый служит целому.

— Вы и сами знаете все, Андрей Кириллович, — ответил Коржов устало. — Возможно, даже лучше меня.

— Возможно, — не стал возражать Колосов. — И все же указания идут не от меня, а от вас. Мой голос был гласом вопиющего в пустыне… Потому помогите понять позицию обкома. Вам что, пришло указание из Москвы организовать встречу Хрящева ликованием освобожденных от работы масс? Или это местная самодеятельность?