право на вопросы. Я соблюдала это правило даже двенадцать лет спустя – когда больше не была уверена в существовании какой бы то ни было дружбы между нами.
Переодевшись, она протиснулась между спинкой своего сиденья и переключателем скоростей, скорее голая, чем одетая. Потом сняла с правой руки обручальное кольцо и привязала его к шнурку от освежителя воздуха, который свисал с зеркала заднего вида. Я расхохоталась.
«Кто-то должен написать о тебе книгу», – сказала я и включила четвертую.
«Можешь ты, – ответила она. А потом добавила: – Когда подрастешь».
Не знаю, кто мне сказал. Сейчас мне кажется, что всегда было так. Никогда и не существовало чего-то до этого знания. Армин исчез, после того как перемерли все собаки. После того как распустил мне волосы. После твоей менструации. Превратился из живого человека в последнюю фотографию. Он, ты и я в вашем дворе, рядом с черешней, твоя сережка в моем кармане. Я не знала, что, окруженная травой, табачным дымом и своими растрепанными волосами, уже стою в будущем воспоминании. Я больше не помню, что на мне было надето, о чем мы потом разговаривали, попрощалась ли я с вами перед тем, как пошла домой. Не помню, потому что никто мне не сказал все это запомнить. Каждый раз я теряю по кусочку этой фотографии: исчезает клевер, исчезают дома на заднем плане, исчезает белье с балкона. Армин останется в этом упрощенном дворе неизменившимся – шестнадцатилетний парень, который ищет в клевере несуществующую сережку. Любое воспоминание о нем до того события немедленно отравлялось этим новым знанием. Каждый Армин из «до того» – тот, что с твоего седьмого дня рождения, тот, что в твоей комнате, тот, что стоит под черешней, – стал Армином, которого не будет.
Не помню, как я узнала. Это, впрочем, и неважно. Помню только, что город был другим, как будто из него кто-то высосал все соки и оставил его засыхать на траве. Было все больше темноты, все больше отмененных уроков, все больше молитв в ежедневных газетах. Было все меньше журналов, все меньше музыки, все меньше еды. Темнота распространялась, словно нас облил ею какой-то злобный ребенок. У моих сограждан неожиданно сделались другие лица. Некоторые всего лишь один раз нахмурились и навсегда такими и остались. Другие совсем исчезли, удалились без большого шума. Позже я, бывало, врала иностранцам. Я была маленькая, говорила я, я не понимала, что происходило. А это не так. Мы знали, и ты, и я. Мы знали, что началось, что это начали. Знали мы и то, что это будет длиться. Вскоре оно стало константой, как дополнительный химический элемент в воздухе. Его было легко произнести, выпустить с языка как «доброе утро» или «спокойной ночи». Оно было повсюду: в липе за нашей школой, в детских рисунках на стене школьного туалета, в учителях, которые вдруг стали писать только кириллицей. Оно было и в тебе, в твоем новом имени и пустом лице. Оно соединилось с исчезновением Армина.
Ты все больше времени проводила дома, как цементом, огражденная страхом твоей матери. Как-то утром вы нашли перед входной дверью дерьмо. Человеческое, гору. Ты говорила, что никогда не видела такую кучу в одном месте. «Кто-то действительно постарался». Но вам было безразлично. Армин унес с собой страх, неудобство и позор. Превратил их во второразрядные эмоции.
Я выдумывала оправдания, чтобы выйти в город. Целый год бродила где придется, хотя отец мне запрещал это. За оградой заброшенной фабрики соков я каждый день видела дух маленького трехцветного гончего пса Лукаса, он потерянно бродил и искал какую-нибудь кость. Мне он не мешал, встречать его во время моих безуспешных поисков было утешением. Он напоминал о том, что было раньше, о том, что раньше существует.
Я была уверена, что где-то увижу Армина, что буду той, кто его найдет и вернет. Как будто он сам не знал дорогу домой. Тогда я еще не хотела признавать, что наш город был слишком мал для чего-то подобного. Там люди не могли потеряться. Они только исчезали.
И еще одно воспоминание: день, когда я решила вернуть тебе украденную сережку. Когда я последний раз была здесь, Армин развязал мой «хвост» под вашей черешней. А теперь эта пустота. Калитка, которая вдруг стала другой калиткой, и маленькая дорожка к вашей входной двери, за которой разверзся необъятный вакуум. Открыла мне ты, велела разуться. Снег, как и всегда, был грязным и полурастаявшим. Я молча послушалась и вошла в темный коридор. Отсутствие Армина заполняло пространство больше, чем когда бы то ни было раньше заполняло его присутствие. Как будто бы кто-то опустил потолок на незаметные пять сантиметров, а стены молча приблизились одна к другой в течение ночи.
Я заметила, что и в вашем коридоре, и в гостиной стало гораздо меньше вещей: исчез большой гобелен с двумя оленями, исчезли высокие деревянные часы над телевизором, а потом и телевизор. Вы продали почти все, что имели, включая тарелки с пестрыми квадратиками, с которых я когда-то ела твои именинные торты. Вы продали и большинство твоих барби, осталась только одна – врачиха, с черными волосами. Но тебе это было неважно: барби, как и эмоции, стали оскорбительными.
Твоя мать надевала черное платье, когда выходила в город, и черный тренировочный костюм, когда была дома. Он был блеклым – тот ее траур, – казалось, что кто-то нарисовал ее карандашом. А ты носила свои пестрые треники и красные джемперы, как уменьшенная хроматическая версия своей матери. «Черное надевают, когда у тебя кто-то умер», – сказала ты. Я молча согласилась. Армин не мертв, просто он где-то в другом месте. Где-то, где не так темно.
Ты не носила траура, но в твоей комнате был порядок. Постель заправлена безупречно аккуратно. Плюшевый медведь в изголовье. Я впервые увидела ковер и цвет твоего письменного стола. В магнитофоне – какая-то кассета. «Нирвана». Это музыка Армина, хотела я сказать, но все-таки не сказала. Сейчас она была твоей, я видела это на твоем лице. Дженет Джексон исчезла. Ты повесила на стену на ее место большое прямоугольное зеркало, которое останется здесь навсегда или хотя бы до того навсегда, к которому я имею доступ – до смерти Зайца. Тогда его еще и в помине не было. Он родится позже в твоем рассказе, у какой-то деревенской бабы, мы увидим его в клетке господина Кралевича в то утро утраченной невинности, после выпускного, но все это нам пока не известно. Я стою в твоей комнате и не знаю, что однажды увижу нас в этом самом зеркале: после похорон Зекана мы сидим на коричневом диване и пьем вино. Сейчас мы в нем маленькие, мерцающие, я без крови, ты без брата. Наша история, похоже, закончилась, а на самом деле она только начинается.
На полке еще нет книг, нет Црнянского, это придет позже. Сейчас здесь только одна новая фотография. Я подошла, чтобы ее получше рассмотреть. Армин в плавках, прислонившийся к какому-то шлагбауму. Бледная фотография – или эта бледность появилась позже? Не знаю. В кармане я нащупала твою сережку и вспомнила, зачем пришла. Нужно было ее вернуть тебе, я раскаивалась, что вообще ее взяла. Я не собиралась ее красть, я только хотела побыть еще несколько минут с Армином. А теперь его больше не было. Я не знала, как вернуть украденное украшение той, у кого пропал брат. Я стыдилась своего жалкого преступления.
Я