Читать интересную книгу Растеряевские типы и сцены - Глеб Успенский

— Позвольте-ко взглянуть, где он у вас?.. — так же, как доктор о пациенте, спросил квартальный и сделал шаг вперед.

— Не сюда-с! — поспешил предупредить дядя и торопливо повел ночного гостя в другую сторону, к беседке. Все, что дал нам Парамон своим присутствием, все доброе, светлое, чистое, невинное, простое, душевное, словом, все, что мы пережили вместе с ним благодаря ему, — все на мгновение воскресло в каждом из нас, и слезы душили всех. Парамон воскрес в нас вновь, во всей божественной, неземной красоте, и до чего было в нем хорошо все, решительно все, от ног, грязных и в болячках, до волос, висевших длинными нерасчесанными прядями, — я не могу, не в силах передать теперь! Мы чуяли, что потеряли все это, чуяли опять предстоящую нам тьму. Эта тьма так была ужасна, что у нас, у ребят, вдруг захватило дыхание сильнейшею судорогою слез. Мы побежали, не могли оставаться и сидеть, но подойти к самой беседке не могли — не то что боялись, а просто "не могли", как не можешь отрубить себе пальца…

Видим: у Парамона огонь; стучат к нему; стучит дядя. — "Кто-о-о?.." — "Я, я! — кротко, но фальшиво, как подкрадывающийся вор, шепчет дядя. — Отвори-ко!.." — "Господи Иисусе… о-о-о…" "Устал Парамон на молитве, — думаем мы, — задремал было, бедный!" Долго не отворяет он. Мы знаем, что он не может скоро подняться, если только лег или стоит на коленях; знаем, что у него к ночи все болит, ноет спина, руки и ноги… Мы знаем, как он, поднимаясь, захлебывается от жгучей боли язв; мы знаем, как неожидан для него, бедного, измученного, этот гость; знаем, жалеем, ужасно жалеем, но не менее боимся и этого гостя. Нам было жаль Парамона, жаль всей душой, и мы боялись, как бы нежданный гость, наскучив ждать, покуда он отворит, не застучал бы в дверь кулаком… Но когда в самом деле прошло еще минуты две-три, а Парамон не отворял, ощущения наши изменились: мы уж только боялись, как бы не рассердился гость. "Ну же, ну, Парамон Иваныч!" — уж с некоторым нетерпением в голосе произнес дядя, после того как гость громко кашлянул. А после этого кашля мы уж почти обижались на Парамона… "Эк копается!" — прошептал кучер, который, как и мы, жалел Парамона две минуты назад…

"O-ox-х!" — слышалось из глубины беседки; слышались тяжелые, редкие-редкие шаги Парамона, но дверь не отворялась. Гость, наконец, застучал-таки, а мы, как только он загрохотал кулаком в дверь, уж все были недовольны Парамоном, его невежеством. Мы уж забыли, что его ждет горе, а думали о том, как это он заставляет ждать это горе, это неожиданное несчастие? Почему это мы полагали, что гость прав, придя разорять гнездо измученного человека, а измученный человек неправ, заставляя подождать своего разорения? Несомненно, что у всех нас было сердце, но сердце это уже поколениями приучено считать худое — правдой и основой жизни, все приносящее несчастие, притесняющее — настоящим, стоящим, а простое, доброе, незлобивое и светлое — хоть и хорошим, но не особенно важным сравнительно с первым.

Парамон, наконец, отворил дверь.

— Чево тут?.. Ты, что ль — Иваныч?.. — как труднобольной, еле поднявшийся с постели, говорил он… Он, очевидно, устал и только что задремал; у него, по всей вероятности, ныло все тело.

— Вот… тут, — начал дядя: — к тебе!..

— А-а? О-ох, владыко живота моего! Чево-о?

— Вот тут…

— Тут есть до вас дело, — перебил гость, — позвольте войти.

— Войди, войди! — крестясь и, видимо, ничего не подозревая, проговорил Парамон и еле поплелся от двери.

Вошли. Приблизились к беседке и мы…

Парамон, добравшись до кровати (голые доски), сел, опершись ладонями в эти доски, и, слабо охая, опустил голову на грудь.

Мы думали, что он "испугается", и ждали испуга. Нет! Парамон только охает…

— Вы откуда родом? — оглядывая стены, увешанные картинами, спросил квартальный и, поглядев на всевидящее око, глянул на дядю. Дядя глянул в открытую дверь, а мы глянули друг на друга. — "Что настряпали?" — говорил нам взгляд дяди. "Не я один — и ты!" — взглядывая друг на друга, говорили мы и сознавали, что поступили преступно.

Это все — дело одного мгновения.

— Родом откуда вы? ваше звание?..

— Чево хочешь? — ничуть не пугаясь и даже не думая взглянуть и рассмотреть хорошенько пришедшего, произнес, охая, Парамон.

— Родом, родом откуда, какой губернии?

— Родо-ом?.. Кур — о-ох ты, мать пресвятая!.. Кур-о-ох! погоди-погоди!..

Парамон, всхлипывая от боли в спине, осторожно поводил плечами, желая подвести под вериги здоровые, не изъязвленные места тела.

— Курский, брат, о-ох, курский…

И опять помолчал и поохал.

— А волость наша — Почиваловская… Аль сам-то курский?..

— Полиция получила бумагу о разыскании беглого крестьянина Почиваловской волости, Парамона Денисова… Ты Парамон Денисов?

— Денисов? я!

— Парамон?

— ….. Парамон! Парамон, брат, Парамон!

— Женат?

— Был женат, а вот уж восьмой год разженился.

— То есть семью бросил?

— Мне глас был…

И ни капли не испугался, даже тона допрашивающего не замечал, а говорил как всегда и со всеми.

— Разженился, братец ты мой! Сподобил меня господь…

— Паспорта нет?

— И-и! как-кие паспорты!.. Чево там… на что мне!.. У меня паспорт господний… не надо мне этого!

Сказано было все. Все замолчали на минуту.

— Испужался я!.. — ласково глянув на дядю, проговорил Парамон: — застукал ты, испужался… Думал, уж не черненький ли (так Парамон называл бесов) — балует тут… ан это ты пришел… Побудь. Ладно у меня тут-то… Дай бог тебе, успокоил меня!

"Ведь подводит нас всех под обух!" — подумали мы единодушно и решительно вознегодовали на дурость Парамона… Но главное, что охладило к нему, — это именно его безбоязненная уверенность в своей правоте. Испугайся он, засуетись, начни врать, кланяться, — мы бы поняли его. Но видя, что он ничего не делает, ни капли не боится, а просто и без всякого сомнения в себе, в своем положении и поведении продолжает верить в свое дело, — это сделало нас совершенно равнодушными к его положению: мы "не могли" понимать такой верности самому себе, она нам казалась глупостью. Посудите: пришли из полиции, разыскивают, спрашивают паспорт, а он говорит: "мне глас был!" Вот сию минуту его "возьмут в темную", а он говорит — "побудь, побудь, посиди!", точно в самом деле гостей принимает. Тут человек еле дышит, боится, как бы его не притянули к делу за то, что дал приют беспаспортному, а беспаспортный, как на грех, "ляпнул" при "самом" квартальном: "это ты меня успокоил". Ну не разиня ли? Ну, что бы ему испугаться, заерзать "по земи", если нужно, на коленках, попросить прощения, дать взятку (наверно, припрятывает деньги-то! внезапно осенило нас), а он болтает бог знает что, да еще без паспорта, да других подводит! Бог с ними — с этими святыми!.. только беды наживешь!

Это не только взрослые и опытные думали, но и мы, дети, так широко осчастливленные Парамоном, и мы чувствовали, что бог с ними, с этими святыми: только беды наживешь!..

— Как же теперь? — тихо сказал квартальный дяде. — Ведь надо его отвести…

— Парамон Иваныч!.. — окликнул Парамона дядя.

— Что, золотой?

— Вот они говорят, нельзя, мол…

— На место жительства, — прибавил квартальный, — вас требуют.

Парамон поднял голову…

— Меня, что ли?..

— Да, — продолжал дядя, — вас требуют на место жительства…

— Ну во-от! Что мне там!

— Нельзя!.. Требуют!

— А пущай!

— Да нельзя же ведь!.. — уж с нетерпением произнес дядя.

— Чево там — нельзя… ну!..

Это неуважение к "нельзя", которое мы почитали еще в утробе матерей наших, просто взбесило всех; даже нас, детей, взбесило. "Как "пущай"? — обиженно думали Мы. — Начальство требует, а ты — "пущай"!"

— Что — "ну!" — обидевшись, проговорил квартальный. — Что тут "ну"? Когда требуют — так тут нечего нукать…

Парамон ничуть все-таки не испугался, а не умел понять, что ему говорят, и робко ответил:

— Ну господь тебя помилуй… Ничего! Что там!

— Опять-таки не "ничего", а требуют по этапу, домой! — произнес квартальный, мало-помалу входя в аппетит притеснения.

— По этапу, Парамон Иваныч! — пояснил дядя.

При словах "по этапу" мы опять стали все жалеть Парамона…

— Пущай! — опять ответил Парамон, ответил так, не понимая, и опять мы перестали его жалеть… Хоть бы тут-то он испугался! Или хотя бы тут-то понял, что он "ничтожество"!

— Ну, — проворно заговорил квартальный: — разговаривать тут нечего! Я должен тебя взять с собой…

— Где живешь-то? — простодушно спросил Парамон.

— Вот изволь собираться, и пойдем. Там узнаешь.

— Ох, трудненько, трудненько… пущай бы утречком прибежал! За семейку помолился бы.

— Ведь это вас в часть ведут, Парамон Иваныч! — пояснял дядя, явно негодуя на глупое предложение молиться в части. "Часть — это вещь серьезная; должен же ты понять, что там не до твоих глупостей!" — вот что, казалось, хотел он сказать своей фразой.