ужина Варя положила Костика в горнице на свою кровать, и он скоро уснул, а сама села за машинку шить ему новую рубашку. Олешиха устроилась рядом с ней со своей куделью.
— Все сердишься на меня, Варя?
— Что ты, мама! За что!
— За Костика. Что терялся он.
— Это уже прошло, и нечего про то поминать, — тихо ответила Варя.
— Верно, дело прошлое, — согласилась Олешиха. — Слава богу, все хорошо кончилось. Да я о другом хочу поговорить с тобой.
— О чем же, мама?
— Ты ведь одна у меня дочка-то. Добра я тебе желаю. И сыну твоему. Хоть и не родной он тебе, а коли у нас растет, как своя кровь все равно. Так считать надо.
— К чему ты это говоришь? — не понимая, куда клонит Олешиха, спросила Варя, и подняла голову от шитья.
— А к тому, доченька, что сынок твой бояться меня стал, подойти близко не хочет. Сама видишь, шарахается, как черт от ладана. Что я ему плохого сделала? Кажись, немало я хожу за ним. Не велишь ты ему богу молиться, твое дело. Бог с тобой. Но вот замечаю, стал он опасаться подходить к верующему человеку. Неспроста это: видать, в лесу с нечистой силой повстречался. Нечистый-то так просто не отпустит его от себя. Недосмотришь, и снова в лес уведет. Чтобы такой беды не случилось, надо над Костиком очистительную да охранительную молитву прочесть, отогнать от него нечистую силу на веки веков. Сынку твоему от этого ничего не станет, а нечистый отвяжется.
Варя вздохнула:
— Ничего, мама, не надо над ним читать. Только напугаешь ребенка своими молитвами.
— Ох, Варвара, Варвара… Опять не слушаешься матери. Мало тебя господь наказал, не поняла еще.
— Ты, мама, думай, как хочешь, только ребенка не трогай. Очень прошу тебя, — сказала Варя и вновь принялась за шитье.
Олешиха глубоко вздохнула и ничего не ответила.
На следующее утро Варя ушла в школу, но на сердце после вчерашнего разговора с матерью у нее было тревожно. Она еле дождалась большой перемены и побежала домой.
В избе никого не было. Выйдя на улицу, Варя услышала несущийся из Даньчихиной избы плач ребенка. Варя взбежала на крыльцо, рванула дверь. Из избы навстречу ей повалил удушливый дым. В полутьме грязной горницы с закрытыми ставнями она увидела мать, которая крепко держала за руки плачущего Костика. Вокруг них ковыляла Даньчиха, размахивая дымящимся кадилом и что-то бормоча себе под нос.
Костик, увидя Варю, рванулся к ней и громко закричал:
— Мама! Мамочка! Я боюсь!
Олешиха выпустила его руку. Даньчиха остановилась на месте, машинально размахивая кадилом и все еще продолжая бормотать. Первой опомнилась Олешиха.
— Сейчас уже все будет, — виноватым тоном сказала она. — Сейчас кончим. Мы твоего сынка ни пальцем не тронули, ни словом не обидели. А нечистый теперь уж не властен над ним…
Варя обняла дрожавшего Костика и, не помня себя, закричала:
— Зачем ты привела сюда ребенка? Загубить его хочешь!
— Господь с тобой! — замахала руками и отступила назад Олешиха. — Как у тебя язык поворачивается такие слова матери говорить! Разве я его гибели желаю?
Олешиха отвернулась к иконам и истово перекрестилась:
— Святые иконы не допустят перед ними зло творить.
Варя в сердцах махнула рукой:
— Они-то и покрывают всякие темные дела.
— Варька, окстись! — в ужасе воскликнула Олешиха. — Грех-то какой, такое про святые иконы говорить! Дура девка! Чем такую дочь иметь, лучше камень родить! Уходи от меня. Проклинаю тебя, сатанинское исчадье! Вместе с твоим черным чужбаном проклинаю! Чтобы ноги твоей больше в моем доме не было! Не дочь ты мне больше! И на могилу мою не приходи!
Варя схватила Костика за руку и выбежала из темной, дымной избы. Она бежала по улице, сама не зная куда, а перед ее глазами стояло перекошенное от злобы, страшное лицо матери и звучал ее голос: «Проклинаю! Не дочь ты мне больше!»
Вдруг она почувствовала, что кто-то тронул ее за плечо и кто-то встревоженно и ласково ее спросил:
— Что с тобой, милая? Что, ягодка, стряслось?
— А? Что? — оглянулась Варя. Сзади стояла Степанида Николаевна, мать Андрея.
— Тетя Степанида, меня мать прокляла! Из дома выгнала… — зарыдала Варя.
— Мамочка, не плачь! Мамочка, не плачь! — цеплялся за нее Костик, обливаясь слезами.
Степанида Николаевна обняла Варю за плечи.
— Пойдем к нам, ягодка. Не тужи, всякое в жизни бывает. Найдешь, где голову приклонить, у нас поживи, места хватит.
Степанида Николаевна прижала к себе Варю и повела через улицу в дом.
После того как Олешиха выгнала Варю, Алексей Филиппович почти перестал бывать дома. Теперь он уходил на работу чуть свет: проснется, наскоро поест, что придется, — и на ферму. Он даже обедать домой не приходил, сунет в карман кусок хлеба, пару луковиц, пару яиц да бутылку молока, на ферме и поест. Конюхи подшучивали над ним:
— Что, Олеш, уж не надумал ли разводиться со своей старухой?
Алексей Филиппович отмалчивался.
Олешиха проснулась, когда муж собирался на работу, но тихо лежала на печи, делая вид, что спит. Когда он ушел, она и вправду заснула. Встала поздно. Нехотя затопила печь, согрела воду для скотины и села прясть. Больше делать было нечего. Варить для себя одной не хотелось, можно и творогу поесть. В избе было тихо, скучно.
«С Варварой-то я, видать, через край хватила, — тоскливо думала Олешиха. — Единственную дочь из дома выгнала. Уж неделя прошла, как она у чужих людей живет, в родной дом и носа не кажет. Обиделась. А ну, совсем не вернется, что тогда? Олеш ходит туча тучей, да и самой-то мне сидеть дома одной тоска смертная. С Костиком все веселее было. Хороший парнишка, что зря говорить. Да и Варя по дому помогала, деньги никогда не прятала — бери, коли нужно. Может, надоест по чужим людям скитаться, придет, попросится домой… Ох, скорей бы уж».
Олешиха зевнула, перекрестила рот и снова принялась прясть.
Медленно тянулось время. Дрова в печи прогорели, перестали потрескивать. От тишины звенело в ушах.
— К Даньчихе, что ли, сходить? — вслух сказала Олешиха. — Посижу, глядишь, и день скорее пройдет.
Она закрыла печь и вышла из дому.
Даньчиха лежала на западне, тяжело дышала.
— Захворала, Евдокимовна? — участливо спросила Олешиха, подходя к старухе.
— Ох, хвораю, — с трудом ответила та. — Душит меня что-то, спасу нет. В груди словно жаба какая сидит, дышать не дает.
Олешиха присела рядом, вздохнула.
— Сглазили тебя, Евдокимовна. Не иначе — злые люди болезнь на тебя напустили.
— О-ох, и не говори. Нынче всякие люди встречаются. Я