мог опуститься до слащаво-доверительных интонаций в разговоре с кем бы то ни было, а уж с торгашом тем более.
— Это не совсем реклама, Виталий Александрович, — говорил он с такими тональностями, что если бы решил округлить свою речь словом «козел», то оно вписалось бы в разговор вполне гармонично. — Мы предлагаем опубликовать имидж-статью или большое интервью с вами. И о вас. А не рекламировать китайские товары, которыми вы торгуете.
— Интервью дам, публикуйте. Но бесплатно.
Обоюдная ненависть, протянувшаяся от телефона к телефону, достигала звенящего напряжения.
— Хорошо, дайте три минуты, я попробую объяснить.
— Две.
— Хорошо — две… Если помните, был такой советский строй, совдепия… — Как Сошников ни старался умерить эмоции и говорить спокойнее, но сам же слышал в своем голосе издевку. — А у совдепии было много разной прессы. Так вот, вся советская пресса была ни чем иным как грандиозным рекламным проектом. И называлось все это пропагандой советского строя. А на самом деле — реклама по классической схеме. Были даже криаторские компании — идеологические отделы в обкомах и райкомах. Они определяли контуры рекламных идей. Реклама партии, соцпроизводтва, колхозов, школ, науки, опять же совторговли, прекрасной советской природы. К чему я клоню: советская власть скромно, но исправно оплачивала всю эту рекламную ахинею. Во всяком случае платила так, чтобы рекламные менеджеры — журналисты — могли прокормить семью, съездить раз в год на Черное море и выпить с друзьями в ресторане. А потом, как вы знаете, пришел Горбачев, рекламу совдепии отменил, и все рухнуло в тартар… Но что мы видим теперь? Все то же самое: пресса превратилась в гигантскую рекламную службу базара, который вы называете рынком. Иначе для нового строя просто нельзя. Без рекламы ваш базар такой же мыльный пузырь, и даже еще хуже, потому что страна в пять раз беднее, чем при совдепии, — дунь и лопнет… Торгаши, которые все это понимают, не обсуждают вопрос, оплачивать или не оплачивать бред, который мы для вас сочиняем. Потому что если не оплачивать, мы начнем писать правду. А тогда — года не пройдет — от вашего вонючего базара камня на камне не останется. А вы говорите, что рекламу не даете. Надо давать, уважаемый, надо оплачивать беспредел, который вы устроили в моей стране!
— Все сказал?
— Сказал все. Написать об антисанитарии на вашем грязном базаре еще только собираюсь.
— Больше никогда мне не звонить! — И демонстративно бросил трубку.
Вот что больше всего бесило: что какой-то задрипанный торгаш, а не он сам — Сошников — первым бросил трубку. После таких провалов об увеличении семейного бюджета можно было забыть: работая рекламщиком, Сошников ни разу не выполнил половины месячного плана.
Желание побунтовать прорывалось в нем по-разному. Были и совершенно безобидные мелочи, вроде развешанных среди обычных в редакциях шаржей и шуточек над рабочим столом листочков с разными забавными мыслями, авторство которых для Сошникова не имело значения, поскольку что-то он мог услышать и переварить на свой манер, а что-то придумывал сам: «Власть, бандиты, бизнес — это лебедь, рак и щука российской телеги». Или такое: «Персоны власти, политики и торгаши вылеплены не из глины, как обычные люди, а из паршивой зловонной грязи, и душу в них вдыхал при рождении не Бог и не дьявол, а скользкая саламандра, живущая в этой самой грязной луже».
И даже что-то тяготеющее к теоретическим выкладкам: «Три закона власти: Закон 1. Персоны власти по своей природе — профессиональные холуи и профессиональные подлецы, поскольку движение по ступеням власти предполагает добровольное унижение одних персон власти перед другими, а также делание подлостей одним людям в угоду другим. Закон 2. Верхние эшелоны власти занимают наиболее бессовестные и подлые экземпляры человеческого общества. Закон 3. Честного человека, втянутого во властные структуры, ожидает один из двух путей: либо он будет выдавлен из этих структур, либо ему придется трансформироваться в профессионального холуя и подлеца».
Но порой мелочи разрастались уже во что-то мало приличествующее фигуре областного газетчика. Сошникова заносило. В перерыве между заседаниями областной думы, куда Сыроежкина его несколько раз посылала, он мог сказать довольно громко своему фотографу, с которым пришел на заседание: «Знаешь, как расшифровать VIP-персоны? Воры и подлецы. Заметь, как верно! Они все без исключения воры — это факт. И все поголовно подлецы — не отнимешь».
В УВД, у человека, специально выделенного для того, чтобы свести к пустой говорильне интервью о борьбе с наркоторговлей, Сошников, глядя на портрет президента за спиной фискала, с невинной улыбкой вдруг выдавал: «Интересно, какую долю от наркоторговли получает милиция? Я слышал о двадцати процентах. Но судя по тому, какие физиономии у вас тут разъедают, цифры слишком занижены».
Такие выпады не всегда заканчивались «безобидным» выпроваживанием за дверь. Однажды Сошников учинил скандал с самим мэром города, у которого с Сыроежкиной были, как поговаривали, очень теплые отношения. Сошников на одном из мероприятий — технической выставке — столкнулся с этим маленьким красномордым крепышом, у которого глазки были на удивление добрыми и располагающими. Сошников, может быть, и прошел бы мимо, но тут с ним случился очередной приступ злого шутовства — он преградил мэру путь и отвесил поклон в пояс, проведя пальцами по полу, со словами: «Нижайший поклон паханам». И все это в присутствии персон из городской верхушки, нескольких холуев, составлявших свиту, которые судя по бровастой важности, напущенной на физиономии, и правда думали о себе слишком серьезно. Произошел скандал, начавшийся, можно сказать, вежливо: «Кто это!?» «Да это шелкопер из газеты Ларисы Алексеевны! Его фамилия Сошников. Известный скандалист». «Что вы себе позволяете, Сошников?» «А что, вас не устраивает звание пахана?» «Вы, Сошников, напрашиваетесь на неприятности! Я буду лично звонить Ларисе Алексеевне». «Будет вам, какие у меня могут быть неприятности, я маленький человек. Они должны быть у вас, ведь это вы главный городской разбойник».
Его тут же выставили — довольно грубо, можно сказать, что двое здоровяков в изумительного лоска черных костюмах, явившиеся из воздуха, просто выволокли его на улицу. Хорошо еще, что пинков не надавали.
А он этот яд тащил в семью. Вот он по морозцу приходил домой в день редакционного позора — в день зарплаты. Входил с промороженной улицы в подъезд. Лестница поднималась в сырой сумрак пролетов, и он будто оказывался на дне девятиэтажного колодца. Здесь звучали всевозможные коммунальные и житейские звуки — с той же сырой каменной приглушенностью, как они, наверное, и должны были звучать на дне глубокого каменного колодца. Он поднимался пешком — всего-то