Читать интересную книгу Дом дневной, дом ночной - Ольга Токарчук

С этих пор ряса Пасхалиса больше не пахла травами, а пропиталась запахом пыли, пергамента книг и странным, терпким запахом чужого мужского тела.

Однажды, когда они лежали один подле другого, утомленные любовью и собственными телами, Пасхалис признался Целестину, что хотел бы быть кем-то иным. «А что, если бы я был женщиной…» — размышлял он в темноте. А также поведал наставнику о платье, облегающем тело святой Екатерины и ниспадающем складками до земли. «Суть женщины надобно рассматривать как своего рода увечье, хотя это увечье — часть естественного миропорядка», — ответил Целестин словами Ареопагита и закрыл глаза, точно желая отгородиться от любых непогрешимых утверждений.

В другой раз Пасхалис спросил мудрого брата Целестина о греховности: «Скажи мне, разве это не смертный грех: ведь мало того, что нарушаем обет целомудрия, так еще и установления природы…» «Что ты можешь знать о природе?» — со злостью оборвал его Целестин и сел на кровати, спустив босые ноги на холодный пол. Его спина была усыпана красными пятнышками прыщей. Он принялся натягивать рясу. Пасхалису стало вдруг холодно в пустой кровати. Целестиново тело грело, как печь. «Все великие философы и отцы Церкви говорили, что женщина — источник всяческого зла, и из-за нее Адам совершил первородный грех, из-за нее Господь наш умер на кресте. Она создана во искушение, только глупцы ей подчиняются. Помни, тело женщины — мешок с дерьмом, и каждый месяц сама природа напоминает нам об этом, отметив ее истечением нечистой крови». Целестин перелистнул страницы книги, которую Пасхалис до того читал вслух. «Иди сюда и прочти», — приказал он. Пасхалис, дрожа, склонился над книгой. «В ветхозаветных книгах говорится, что ров всегда должен быть прикрыт; если даже какой-нибудь зверь упадет в открытую яму, наказание понесет человек, который ее открыл. Эти грозные слова относятся и к женщине, которая является пред очами мужчины, дабы ввести его в искушение. Ее пригожее лицо, белая шея и лучистые глаза — что яма. Именно женщина повинна в грехе мужчины и должна расплатиться за этот грех на Страшном суде». «Одевайся, — сказал Целестин, бросив взгляд на дрожащее тело любовника. — Наш грех всего лишь ничтожное плотское прегрешение, недостойное быть упомянутым на исповеди. Это меньшее зло, чем пребывание с женщиной».

Однако брат Целестин был не слишком проницателен и не понял Пасхалиса. Тот не помышлял о близости с женщиной. Пасхалис не вожделел женщины, а хотел сам быть женщиной. Иметь груди и ощущать их при каждом движении. Теплые и мягкие округлости, полностью заменяющие отсутствие мужской плоти между ног. Ощущать волосы, ниспадающие на спину, сладкий запах собственной нежной кожи, слышать позвякивание серег в ушах, иметь возможность белой рукой поправлять складки платья и прикрывать глубокий вырез на груди тончайшим платком. «Ты прекрасен. Я не могу тобой насытиться, — прошептал неожиданно ему на ухо Целестин. — А теперь помолимся вместе».

Они преклонили колена друг подле друга и вполголоса начали молиться.

Прошлое в монастыре не многим разнится от будущего, немногое меняется во времени и в жизни людей, за исключением, пожалуй, цвета поры года, а потому жизнь здесь протекает в бесконечном настоящем. Она укладывается в минуту, которая за стенами обители была бы не более, чем мгновением, но здесь та минута не начинается нигде и нигде не кончается. И если б не мудрость человеческого тела, которое никогда не упускает из виду конечной цели, жизнь в монастыре могла бы стать бессмертной.

Пасхалиса со всех сторон окружал сонный, подробнейший, расписанный до жестов, до секунды, упорядоченный ритуал. Даже собаки, за которыми он наблюдал из окон, не нарушали размеренной монастырской жизни. Они появлялись в полдень возле помойки, куда выкидывали объедки. Жадно набрасывались на еду, потом исчезали, затем опять возвращались и возбужденно разгребали очередную кучу отходов. Вечером решали вопросы своей иерархии — цапались, скулили или же, наоборот, устраивали какие-то собачьи игрища. Зимой они жались к овинам и скотным дворам. Весной, когда делили сук между собой, слышался их завистливый визг. Осенью, сбиваясь в своры, охотились на мелких грызунов.

Пасхалис, как и все, вставал с рассветом, омывал лицо водой и облачался в платье. И тут же включался в плавный ритм молитвы и работы, в шелестящую перетасовку темных монашеских фигур, анфилад и галерей.

Брат Целестин был ему отцом, любовником и другом. Он многому его научил и предоставил редкую в монастыре привилегию — ежемесячные поездки со свежим мясом в женский монастырь, принадлежавший тому же монашескому ордену. И было это для Пасхалиса большим подарком: ему открывались столь великие просторы, столь могучие, что после них монастырские галереи и лабиринты казались ничтожными и убогими. Они отправлялись в путь до рассвета, чтобы около полудня подъехать к калитке, ведущей к монастырской кухне. Телега медленно тащилась под гору, а чуть позже, когда достигала перевала, приостанавливались даже волы, заглядевшись на невообразимо далекий горизонт, отделяющий от бескрайнего неба зеленую долину Глаца и громадные, похожие на расставленные столы горы. Неведомо почему, Пасхалисом овладевало тогда волнение. По дороге им попадалось только одно небольшое селение, около десятка глинобитных хат, и это была единственная минута, когда он на мгновение испытывал тоску по дому.

Как только телега останавливалась у калитки, немедля раздавался предупредительный звон колокольчика и сразу же умолкал. Повозка въезжала во двор, и братья принимались выгружать свиные окорока. Пасхалис озирался нетерпеливо, ища взглядом какую-нибудь женскую фигуру. Чаще всего он видел одних старых монахинь с морщинистыми лицами и беззубыми ртами. Монахини напоминали ему мать. Затем братьев приглашали в кухню угоститься чем Бог послал. Кухня была чистой и уютной, в воздухе витал аромат меда и сыров. У сестер была пасека, а еще они держали коров. В обмен на мясо братья получали крынки с медом и короба сыров, завернутых в чистые тряпки. Пасхалис догадывался, что так должно пахнуть женское тело: сыр и мед — смесь приятная и тошнотворная.

Иногда Пасхалису удавалось увидеть нечто большее. Как-то раз он видел их с телеги через ограду, за которой монахини возделывали свои огороды. Они пололи овощные грядки и вдруг стали кидать друг в дружку вырванные сорняки. Девушки давились писклявым смехом, прижимая ко рту широкие рукава монастырского платья. Это зрелище потрясло его. Они были, как дети. Одна из них, слегка подобрав юбку, прыгала через грядки, увертываясь от удара пучком сорняков. Головной убор развевался, будто бы у послушницы на затылке вдруг чудом выросли крылья. Пасхалис стал подражать этим движениям — мягким, всегда плавным, прекрасным.

Неохотно возвращался он после такого в монастырь, даже к брату Целестину. Все там было какое-то угловатое, нескладное и грубое. Тот же Целестин. Его тело могло, правда, доставлять ему удовольствие, ибо этой наукой Пасхалис уже овладел, но не было в теле Целестина того, о чем Пасхалис мечтал. Лежа рядом с ним в постели, он стыдливо представлял себе, что Целестин — женщина. Его рука скользила по спине любовника, пока пальцы не натыкались на волосатые, шероховатые ягодицы. Юноша разочарованно отдергивал руку. Потом, однако, пытался вообразить, что это он — женщина, и тогда Целестин мог бы остаться тем, кем он был. От одной мысли, что у него тело женщины, с тем таинственным отверстием между ног, он ощущал приятный трепет, и в конце концов эта мысль превратилась в настоящую навязчивую идею. Как что-то подобное может выглядеть, размышлял он. Такая ли это дырочка, как в ухе, или как ноздря, только большая, круглая и светлая, или, может, как трещина, извечно кровоточащая рана, как порез на коже, который никогда не заживает. Пасхалис бы все отдал, чтобы только познать эту греховодную тайну, но не так, как познаются вещи извне, а самому стать тайной познания, испытать это на себе.

В следующую зиму Целестин простыл, и когда уже ясно было, что ему ничем нельзя помочь, братья собрались в его келье и прочли канон на исход души от тела. Целестин, понимая, что это значит, водил воспаленным взором по лицам братьев, как будто ища в них подтверждения: то, что его ожидает, вписывается в распорядок монастырской жизни. Потом раздался стук колотушек, и пришли все монахи, чтобы выслушать последнюю исповедь. Пасхалис плакал, когда аббат первым напел мелодию Credo in unum Deum[7]. Слезы все текли и текли у него по щекам, потому что в своей сбивчивой исповеди брат Целестин не назвал греха, который они совершали вместе в течение долгих месяцев. Настоятель монастыря отпустил грехи умирающему, и его положили на каменный пол. Вечером Целестин умер.

Аббат, должно быть, заметил отчаяние молодого инока, потому что предложил освободить его от обязанности отвозить мясо на следующий день. Но Пасхалис не пожелал. У него пылала кожа, пылали мозг и сердце, как будто бы уже при жизни он полыхал в преисподней.