(Вот тут я ошибался, но тогда мне это было невдомек.)
– Не пойму только, – добавил я, – почему это скрывают от вас.
– Мы тоже не понимаем. Наверное, есть какая-то причина… А почему ты так уверен?
– Да видишь ли… мы ведь и сами прилетели тем же путем.
– Правда?
– Очень скоро ты в этом убедишься.
– Я верю, верю… Значит, ты – такой человек?
– Какой?
– Ну, от которого – люди?
– Знаешь, – сказал я, – давай сперва уточним терминологию. Я все-таки не понял, что к чему – люди, сосуды… Расскажи мне все по порядку – учитывая, что я не так молод и не так умен, чтобы схватывать на лету.
– Ну, не знаю… – нерешительно начала она.
И тут же умолкла. Потому что крикнула птица. Анна встрепенулась. Я с удивлением следил за ней. Она вытянула губы и тоже попыталась изобразить птичий крик. Будь я птицей, я не поверил бы ей ни на три копейки – до такой степени это было непохоже. Хотя птицы, конечно, бывают такие, но вряд ли хоть одна из них, желая спеть что-то, шипит, тужится и в результате издает что-то вроде писка недоношенного цыпленка. Тем не менее она исполнила этот номер, но ни одна доверчивая птаха не отозвалась ей.
– Показалось, – печально сказала Анна. – Еще рано.
Я взглянул на часы. Очень быстро летело время на этой планете. У нас с Шуваловым был определенный срок, какой мы могли провести здесь, – в случае опоздания на корабле началась бы тревога. Я, откровенно говоря, надеялся, что в конце этого срока, вернувшись в точку посадки, найду там профессора: не верилось, что с ним стряслась беда. Но срок наступит еще через два часа. Значит, столько времени у меня еще было… Я сказал Анне:
– Ты очень красиво свистишь. Разрешаю тебе заниматься этим и в катере. Но если твои ребята не подойдут в ближайшие полчаса, то больше ждать мы не сможем: надо будет лететь.
Я ожидал, что она сразу же спросит «куда». Анна этого не сделала, но сказала:
– Потерпи. Они вышли раньше нас, но идут пешком.
Ждать придется час, прикинул я и подумал, что и часа будет маловато, если только они не собираются проделать весь путь бегом; потом оказалось, что я недооценивал их. Час прошел; за это время я еще раз слазил к кораблю, начал было рыться вдоль борта, но решил, что это бесполезно, вылез, уселся и стал глядеть на Анну. Она бродила от дерева к дереву, временами срывала какой-нибудь листок, нюхала его и пробовала на вкус, а я любовался ею, стараясь, чтобы взгляд не был слишком тяжелым. Стоило немного расслабиться – и сразу начинало казаться, что это Земля, двадцатый век, и все очень, очень хорошо.
Но час истек, и я сказал, поднимаясь:
– Анна, а с ними ничего не могло случиться по дороге?
И как будто специально дожидаясь этого, из-за деревьев показались люди. Анна засмеялась и, мельком глянув на меня, пошла, почти побежала им навстречу. Я остался на месте и, глядя на них, попытался составить хотя бы приблизительное представление о людях, на которых мне теперь, вероятно, придется рассчитывать.
Они – пятеро мужчин и три девушки (не считая Анны – ее я как-то уже не причислял к ним) – были хорошо сложены, но не это бросалось в глаза прежде всего, а грациозность. Каждое движение их было красиво; у человека нашего времени оно выглядело бы слишком нарочитым, театральным, а у них получалось естественно, и сразу верилось, что иначе они и не умеют, и не должны. Это мне понравилось. И понравилась их одежда – мы в свое время ходили так на курортах в пору летних отпусков, но у них мне не удалось найти ни одного сочетания цветов, которое можно было бы назвать даже не безвкусным, но хотя бы сомнительным. Мой вкус, конечно, не эталон, но для меня самого он достаточно важен. Так что первое впечатление получилось благоприятным, и на душе у меня стало чуть легче.
* * *
Мы сидели возле катера и закусывали – то ли это был ранний обед, то ли очень поздний завтрак. В ход пошли припасы, взятые с корабля на случай, если мы с Шуваловым проголодаемся. Правда, с корабля нас уходило двое, а сейчас оказалось десять, – но, как ни странно, еды хватило: люди эти оказались умеренными в пище, а может, просто стеснялись. Я тоже поел немного – немного потому, что, чем больше уходило времени, тем сильнее становилось беспокойство. Удерживало меня лишь то, что разговоры, которые начались, когда Анна нас познакомила, стоили затраченных на них минут.
Само знакомство произошло без особых недоразумений. Они сначала, насколько я расслышал, выругали Анну за то, что она не дождалась их в городе. Оправдываясь вполголоса, она кивком указала на меня. Тут они соизволили взглянуть в мою сторону и, видимо, потребовали объяснений. Анна ответила – это я услышал ясно:
– Это мой человек.
Они, кажется, были не очень довольны, но разговоров на эту тему больше не было. Анна подвела их ко мне – я стоял, как император, принимающий послов, – и сказала:
– Покажи им.
– Пускай слазят сами и посмотрят, – сказал я. Потому что вовсе не считал себя хранителем фондов этого музея под открытым небом.
– Нет, не это. Покажи, на чем мы приехали сюда.
Я поколебался мгновение, но сообразил, что ничего дурного они катеру сделать просто не в состоянии: не такая это была машина.
– Ну, идемте.
Я кивнул Анне, чтобы шла вперед, пропустил остальных и замкнул колонну, чтобы сохранить известную свободу действий. Они облепили катер, как мухи бутерброд с вареньем, и сначала очень тихо гудели и восклицали что-то вроде «ох» и «ух». Потом один из них сказал:
– Да, это, конечно, не то что Уровень. Как ты это сделал?..
Тут, в общем, и начался разговор.
Говорить с этими ребятами – самому старшему не было и тридцати – оказалось очень забавно. Я почти сразу понял: им можно втолковать что угодно – они поверили бы всему на свете. Похоже, что вранье у них не было в ходу, не знаю только – у этих ребят или у народа вообще. Я назвал их народом, но как еще можно назвать их?
– …Так в чем же дело, ребята? – спросил я, отвинчивая крышку термоса, в котором плескался кофе. – Почему вы бродите тут вместо того, чтобы заниматься общественно полезной деятельностью, и почему ваше начальство, как говорила Анна, не особенно поощряет эти ваши экскурсии? Объясните членораздельно.
Они стали объяснять, это было интересно, и никак нельзя было прервать разговор из-за того, что меня наверняка уже ждал Шувалов и ждали люди на корабле. «Потерпят немного, – подумал я, – потому что такой информации мы больше нигде не получим: наверняка, с точки зрения здешнего начальства, такой материал явно для белых выпусков, которые нам вряд ли одолжат почитать. Ладно, обождут».
Я слушал и одновременно систематизировал в мыслях информацию, приводил ее в порядок, в каком собирался изложить ее в дальнейшем остальным участникам нашей славной экспедиции. И получалось у меня примерно вот что.
Ребята были талантливые, все восемь (девять, считая и Анну). Я сразу понял, что это так, потому что всю жизнь любил именно талантливых людей, независимо от того, в какой области проявлялся их дар; и только талантливых подлецов не любил, а мне приходилось не только встречаться, но и работать с такими. Ребята были очень способные, и им страшно хотелось что-то сделать – талант как пар в котле: если не дать ему производить работу, он рано или поздно разнесет и котел, и все, что окажется вблизи. Вот этого-то выхода ребята и не получали.
– Да кто мешает? – допытывался я. – Родители? Школьные учителя? Начальник полиции?
– Есть закон о сохранении Уровня. Ты знаешь, что такое Уровень?
– Анна объяснила.
– Значит, жить можно только так, как сейчас. Не хуже. И не лучше.
– А вы живете плохо, и вам хочется, чтобы было лучше?
– Нам вовсе неплохо. Мы не бываем голодны. А когда-то, когда еще не было Уровня, люди голодали. Не хватало еды.
Что такое голод, я помнил. И порадовался за ребят.
– Значит, вы сыты. И одеты, я вижу… И учитесь?
– Учимся или учились… Но учат тоже всегда одному и тому же. Вот я окончил школу больше десяти лет назад, а он – старший кивнул на самого зеленого паренька, – будет еще два года учиться. Но учили нас одному и тому же: и что делать, и как делать, и вообще, как жить. И его отца учили точно так же, и моего… Но, понимаешь… – Он задумался, словно бы колеблясь. – Мне трудно объяснить. Но у каждого из нас… у очень многих… есть такое чувство, как будто мы жили так не всегда, как будто когда-то, давно, было иначе, все было иначе. Нам с детства говорят, что это – ложное чувство, и, наверное, так оно и есть, потому что я очень хорошо знаю, что, когда он родился (снова последовал кивок в сторону паренька), все было точно так же, как сейчас, но вот он помнит, понимаешь – помнит, что было иначе. То же и со мной, и с каждым. Этого не было, но мы это помним. И одни из нас приглушают память и живут так, как надо по Уровню, а другие не могут: мы, например. Мы помним, но нам не разрешают вспоминать и говорить. А мы ищем. Ведь если что-то такое действительно было, то не может быть, чтобы не сохранилось ничего, никаких следов. Мы ищем и надеемся найти.