Читать интересную книгу Адольф - Бенжамен Констан

До того времени у барона Т. я встречался только с мужчинами, составлявшими его интимный кружок. Однажды он предложил мне остаться на большой прием, который он устроил по случаю дня рождения своего государя. «Вы увидите, — сказал он мне, — самых красивых женщин Польши; правда, вы не найдете среди них ту, кого любите; я сожалею об этом; но есть женщины, с которыми можно встречаться только у них дома». Эти слова произвели на меня тягостное впечатление; я промолчал, но в душе попрекнул себя тем, что не вступился за Элленору, — ведь она так горячо приняла бы мою сторону, если бы меня задели в ее присутствии.

Прием был многолюден; меня внимательно разглядывали. Я то и дело слышал, как вокруг меня шепотом упоминали имя моего отца, Элленоры, графа П. При моем приближении разговор замолкал; его возобновляли, когда я удалялся. Мне было ясно, что гости рассказывали друг другу мою историю, и каждый, вне сомнения, переиначивал ее на свой лад. Мое положение было невыносимо; на лбу у меня выступил холодный пот, я попеременно краснел и бледнел.

Барон увидел мое замешательство. Он подошел ко мне, удвоил свое внимание и предупредительность, по всякому поводу расхваливал меня; влияние, которым он пользовался в свете, быстро принудило всех остальных выказывать мне такое же уважение.

Когда все разъехались, барон сказал мне: «Я хотел бы еще раз поговорить с вами начистоту. Зачем вам еще дольше Оставаться в положении, от которого вы страдаете? Кому вы этим делаете добро? Неужели вы воображаете, будто никто не знает о том, что происходит между вами и Элленорой? Все осведомлены о вашем озлоблении и о вашем обоюдном недовольстве. Вы вредите себе своей слабостью и не менее того — своим жестокосердием, ибо, в довершение вашей непоследовательности, вы не даете счастья женщине, которая делает вас таким несчастным».

Я еще не оправился от только что перенесенного мною огорчения. Барон показал мне несколько писем моего отца. Из них явствовало, что он скорбел гораздо больше, чем я думал. Это поколебало меня. Мысль о том, что я продлеваю треволнения Элленоры, еще усилила мою нерешительность. Наконец словно все соединилось против нее; пока я еще медлил, она сама своей горячностью побудила меня принять решение. Я отсутствовал весь день — барон задержал меня после приема; надвигалась ночь. Мне подали письмо от Элленоры. Я уловил в глазах барона Т. нечто похожее на сострадание к моему рабству. Письмо Элленоры было исполнено горечи. «Как! — сказал я себе. — Я ни одного дня не могу провести на свободе! Ни одного часа не могу дышать спокойно! Она преследует меня повсюду, словно невольника, которого надлежит вернуть к ее ногам». И, возмущаясь тем яростнее, чем более я чувствовал свою слабость, я воскликнул: «Да, я беру на себя это обязательство — порвать с Элленорой, и у меня хватит смелости самому объявить ей об этом, вы можете заранее известить отца о моем решении!»

При этих словах я бросился прочь. Я был потрясен тем, что сказал, и сам едва верил своему обещанию.

Элленора ждала меня с нетерпением. По странной случайности, ей в мое отсутствие впервые рассказали о попытках барона Т. отвратить меня от нее; ей передали и мои отзывы, и мои шутки. Теперь, когда у нее возникли подозрения, она припомнила некоторые обстоятельства, казалось, подтверждавшие их. Моя внезапная дружба с человеком, у которого я раньше никогда не бывал, близость между этим человеком и моим отцом представлялись ей неопровержимыми уликами. Ее тревога неимоверно возросла за несколько часов, и я застал ее совершенно убежденной в том, что она называла моим вероломством.

Я пришел к ней, исполнясь решимости высказать ей все. Но, обвиненный ею, я — возможно ли поверить? — уже только старался как-нибудь вывернуться. Я даже отрицал — да, отрицал! — в этот вечер то, что бесповоротно решил объявить ей наутро.

Уже было поздно; я оставил ее; я поспешил лечь, чтобы положить конец этому долгому дню, и, когда я уверился в том, что он кончен, я почувствовал, что с меня, пусть ненадолго, спало тяжкое бремя.

На другой день я встал очень поздно; как будто откладывая начало нашей встречи, я этим отдалял роковую минуту.

За ночь собственные размышления и все то, что я говорил ей накануне, успокоили Элленору. Она разговаривала со мной о своих делах с доверчивостью, явно, слишком явно показывавшей мне, что она считает наши жизни соединенными неразрывно. Разве я мог найти слова, которые снова ввергли бы ее в одиночество?

Время текло с ужасающей быстротой. Объяснение становилось все более необходимым. Из трех дней срока, который я себе назначил, второй был на исходе. Барон Т. ждал меня самое позднее через день. Его письмо к моему отцу уже было в пути — а я намеревался изменить своему слову, не сделав ни малейшей попытки сдержать его. Я выходил, возвращался, брал Элленору за руку, начинал говорить — и тотчас обрывал свою речь; я следил глазами за движением солнца, которое склонялось к горизонту. Снова настала ночь, я снова отложил объяснение. Мне остался один день: достаточно было бы одного часа.

Этот день прошел так же, как предыдущий. Я написал барону Т., прося у него отсрочку; и, как это свойственно слабым натурам, я нагромоздил в моем письме тысячу доводов с целью оправдать мое промедление и доказать, что оно ровно ничего не меняет в принятом мною решении и что уже сейчас мою связь с Элленорой можно считать расторгнутой навсегда.

Глава десятая

Последующие дни я провел спокойнее. Необходимость действовать я отдалил на неопределенный срок; она уже не преследовала меня, словно некое наваждение; мне думалось, что у меня вполне достаточно времени, чтобы подготовить Элленору. Я старался быть с ней более кротким, более ласковым, чтобы сохранить хотя бы память о дружбе. Мое волнение было совершенно несхожим с тем, которое я ощущал в былые времена. Тогда я молил небо, чтобы оно воздвигло между Элленорой и мной преграду, которой я не мог бы преступить. Такая преграда появилась. Я подолгу пристально глядел на Элленору как на существо, которого скоро лишусь. Ее требовательность, так часто представлявшаяся мне нестерпимой, теперь уже не пугала меня; я заранее чувствовал себя освобожденным. По-прежнему уступая ей, я теперь душевно был более свободен, чем раньше, и уже не испытывал того внутреннего возмущения, которое некогда побуждало меня непрестанно терзать ее. Во мне уже не было нетерпения, напротив — появилось тайное желание отдалить ужасный миг.

Элленора заметила это расположение, более ласковое и более чувствительное; она сама стала менее раздражительна. Я искал бесед, которых прежде избегал; я наслаждался изъявлениями ее любви ко мне, еще недавно докучными для меня, теперь же — драгоценными, ибо всякий раз они могли оказаться последними.

Однажды вечером мы расстались после беседы более задушевной, нежели обычно. Тайна, которую я хранил в груди своей, вызывала во мне скорбь — но эта скорбь не была бурной. Неведение того, когда именно совершится разрыв, которого я давно хотел, помогало мне отгонять от себя мысль о нем. Ночью я услышал в замке какой-то шум. Но он вскоре прекратился, и я не придал ему особого значения. Однако уже утром я вспомнил о нем, захотел узнать причину и направился к спальне Элленоры. Каково было мое изумление, когда я узнал, что вот уже двенадцать часов она в сильнейшем жару, что врач, за которым послали ее слуги, объявил болезнь опасной для ее жизни и что она строго-настрого запретила меня уведомить или допустить к ней.

Я пытался настаивать, но врач сам вышел ко мне, чтобы убедить в необходимости ничем ее не тревожить. Запрет Элленоры, причин которого врач не знал, он приписывал желанию не волновать меня. Охваченный беспокойством, я стал выпытывать у слуг Элленоры, что могло так внезапно ввергнуть ее в это опасное состояние. Оказалось, что накануне, после того как мы расстались, верховой привез ей письмо из Варшавы; распечатав его и пробежав глазами, она потеряла сознание, а придя в себя, не сказала ни слова и бросилась на кровать. Одна из ее горничных, встревоженная расстройством Элленоры, осталась без ее ведома у нее в спальне. Среди ночи эта женщина заметила, что Элленору охватила дрожь, от которой сотрясалась кровать, на которой она лежала; горничная хотела было позвать меня; Элленора воспротивилась этому, выказав такой ужас, что слуги не посмели ослушаться ее. Послали за врачом; Элленора отказалась и теперь еще отказывалась отвечать на его вопросы; всю ночь она произносила бессвязные слова, смысла которых окружающие не понимали, и судорожно прижимала платок к губам, как бы для того, чтобы заставить себя молчать.

Пока мне рассказывали все эти подробности, другая горничная, находившаяся в то время возле Элленоры, прибежала в сильнейшем испуге. Элленора, по-видимому, лишилась рассудка. Она никого не узнавала. Время от времени она что-то кричала, по многу раз произносила мое имя, в ужасе простирала вперед руку, словно прося, чтобы от нее убрали нечто ненавистное.