Читать интересную книгу Сладкая жизнь эпохи застоя: книга рассказов - Вера Кобец

«Выкрикивал он мне какие-то угрозы или все померещилось?» — думает Дима, стоя на другой день у подъезда Эльвириного дома. Обычно здесь, вблизи ее окон, все посторонние мысли просто отсутствуют. Но вчерашний, дикий, не во сне ли приснившийся разговор зацепил и не отпускает. Что-то кончилось, что-то кончилось, неотвязно стучит в голове. И куда теперь мне, куда? «А ты догадайся!» — издеваясь, танцует перед глазами насмешник с бубенчиками. Звенят бубенчики, ветер промозглый, и зубы стучат, выбивая дурацкий мотивчик, и кости пляшут. Эльвира больна. Почему эти слова так пугают? Скорее всего, простуда, банальнейшая, осенняя. И все-таки. Почему бы не взять да и не подняться на ее третий этаж? Откуда это неотпускающее предчувствие беды? Надо бороться с ним, надо что-то делать.

Ветер с дождем погнали его вперед, и он сам не заметил, как оказался уже на Мойке; шел, выдвинув вперед плечи, опустив голову, не обращая внимания на потоки воды, которыми щедро окатывали проезжавшие мимо машины. Таким и увидел его Кирилл, свернувший налево с Малой Конюшенной. На секунду испытал искушение окликнуть, но тут же одернул себя: зачем? Побеседовать наконец с матушкой — вот это действительно правильное решение. Подняв воротник, Кирилл деловито и твердо зашагал прежним маршрутом, но мысли, отказываясь входить в разумное русло, скакали вразброд и все снова и снова наталкивались на ту девушку, которую все звали Эль. То, что она бесследно растворилась, в общем, неудивительно. В мастерскую Петьки Артюхина ее привел Модзалевский. Но не прошло и месяца, как Модзалевский погиб. Непонятная, так и не выясненная история. Были разные версии, все обвиняли друг друга, кто-то, правда, сам каялся. От всего этого остался тяжкий привкус. И появилось желание навсегда завязать с этой их андеграундовской тиной. Но прошло около года, и желание разыскать Эль перевесило все остальные соображения. Заранее морщась, он все-таки пошел к Петьке. «Рыжая? — Хозяин старательно открывал принесенную Кириллом бутылку „Столичной“ — Да их тут дюжина была, рыжих. Когда, ты говоришь? Когда Гришка съездил по роже Вартана? Ну, тогда все набрались будь здоров, рыжих от серых не отличить было». Больше он никого не расспрашивал. Но воспоминание о девушке в нелепом, чуть с плеч не падающем грубошерстном свитере, упрямо спрашивавшей «ты кто? нет, ты ответь мне: ты кто?» и успокоившейся, только получив ответ «я неудачник», жило в нем еще долго. В последний раз ярко вспыхнуло, когда, оттрубив полагавшиеся три года учительства, он подумал: а почему бы здесь, в школе, и не остаться, в конце концов, тоже — вариант. Но все это было потом, за арктической толщей лет, а тогда, в новогоднюю ночь в мастерской, услышав наконец выбитое из него «я неудачник», Эль посмотрела на него серьезным, почти детским взглядом и счастливо улыбнулась: «Я так и думала. Увидела тебя — и сразу поняла, что мы из одного карасса». Откуда эта нелепая мысль, что мать Димы Скворцова окажется рыжей Эль, вынырнувшей из того безалаберного и наглухо заколоченного прошлого? Когда это впервые пришло в голову? Когда мелькнуло предположение, что, в общем-то…

«Давно пора было познакомиться с этой мифической Еленой Дмитриевной, — язвительно говорит он кому-то несуществующему, — но лучше поздно, чем никогда, и так далее, но что — далее?» Кирилл со злостью толкает массивную дверь, та с трудом поддается, доска с расписанием висит, к счастью, здесь же, напротив. Так. Скворцова Е. Д. в 15:40 заканчивает занятие в 314-й аудитории. На часах было 15:52, но Кирилл решил все-таки попытаться. Аудитория оказалась просторной комнатой с эркером, пустыми нишами по углам, кое-где уцелевшей на потолке лепниной. Ударивший в окно солнечный луч на мгновение ослепил, и сначала Кирилл услышал взрыв хохота, а потом уже разглядел сгрудившихся возле преподавательского стола студентов. «Елена Дмитриевна?» Лицо в очках вынырнуло навстречу. Нет, эту женщину он, слава богу, видел впервые в жизни. Сходства с сыном в ней почти не было. Худенькая, с подвижной мимикой, чуть похожа на обезьянку. Лицо покрыто сеточкой морщин, которые так и хочется подцепить осторожно пальцами и снять, как налипшую паутину.

Их разговор… Кирилл пытался потом воссоздать его в памяти, но что-то главное ускользало. С первой минуты она сумела захватить инициативу (хотя, может быть, он и сам ее к этому вынудил), и мячики реплик бессмысленно залетали по воздуху. «Димка мне столько про вас рассказывал». — «Извините, что я ворвался…» — «Наоборот, вы меня выручили. Мы уже битый час обсуждали программу „Турнира знаний“, а я ужасно опаздываю». В раздевалке она надела спортивную куртку. Капюшон, молнии, металлические заклепки — все это, как и жест, которым она залихватски закинула на плечо сумку, заставляло поежиться и все же требовало признать: сняв очки и отбросив преподавательские заботы, Елена Дмитриевна, пожалуй, могла затеряться в толпе старшекурсников. По дороге к автобусной остановке она говорила, перебивая сама себя: «Какая мерзкая погода! Но вообще я люблю дождь. Вы, естественно, не поверите, но мне стыдно, что я никогда не хожу на родительские собрания. Причин несколько. Дело не только в нехватке времени, хотя я действительно в постоянном цейтноте. Чтобы не превратиться в механическое пианино, стараюсь следить за новинками, охотно беру спецкурсы и вынуждена соглашаться на общественные нагрузки: их ведь всегда безбожно сваливают на молодых. Предполагается, что старшие свое отработали. Вам-то, наверно, странно, что я, мамаша десятиклассника, все еще хожу в младших, но, увы, в институте меня все еще числят позавчерашней студенткой. Впрочем, — она обернулась к Кириллу и с удовольствием похлопала ресницами, — в школе дело обстоит так же. Года два-три назад (когда классной была еще Валентина Романовна) я пришла на собрание и только хотела подняться по лестнице, как была остановлена завучихой: „Девочка, ты куда? Сначала надо раздеться“. Она щебетала и щебетала, но потом, то ли почувствовав раздражение спутника, то ли сама спохватившись, вдруг резко сменила тон. — Я благодарна вам за заботу о Димке. Я понимаю, почему вы пришли. Я, конечно, догадываюсь: он вызывает беспокойство. Но что же делать? Такой нестандартный мальчик. Как бы это сказать? Вне рамки. Да, именно так, вне рамки. Но как же тут быть?» — «Вы знаете, что он рисует?» — «Еще бы! Все стены завешаны. И чуть ли не половина рисунков — карикатуры на меня и на моих друзей». — «Елена Дмитриевна, вы понимаете, что он очень талантлив?» Капюшон вздрогнул: «В шестнадцать лет это часто бывает». Какое-то время они шли молча. Пытался ли он подыскать слова? Ждал ли чего-то? «А вам правда кажется, что из Димки может образоваться художник? — заговорила она наконец. — Он ведь к своим работам всерьез не относится. Отказался от предложения показать их кому-нибудь из маститых. Ни разу не говорил, что хочет учиться в Мухинке или тем более в Академии». — «Может быть, просто не видит, у кого там учиться». — «Все для него слишком плохи?» Она защищалась иронией, было понятно, что это ее единственный способ защиты и потому она от него не отступится. И свою роль джинсовой девочки, с первого взгляда неразличимой в толпе студентов, ока тоже воспринимала, скорее всего, с иронией, но что это меняло по сути? «Лет в двенадцать-тринадцать он писал очень странные сказочные истории, — неожиданно человеческим тоном сказала Алена. Голос зазвучал доверительно, но не было ли в нем и фальши? Кирилл вдруг очнулся. Зачем он идет по набережной с этой все-таки безусловно несимпатичной особой? Зачем играет роль мужественного и благородного Учителя? — В этих сказках речь шла про „Королевство глупцов“. — Ее глуховато-вибрирующая интонация словно лишала чувства реальности и куда-то засасывала. — Многие эпизоды были насквозь фантазийные, мрачноватые, другие — хорошо узнаваемые и смешные, но почти все заканчивались неожиданно и страшно. Например, дети решили устроить веселый костер и сожгли в нем все игрушки, которые им подарили на елку, а родители так рассердились на это, что выкинули детей в окошко, а потом сели и стали плакать. Но тут вошла фея, она жила рядом, почувствовала запах гари и пришла выяснить, что случилось. „У нас большое горе“, — сказали ей родители. А фея засмеялась и ответила: „Это не беда, любое горе можно съесть с кашей“. И она наварила много-много каши. Каша была очень вкусная. Они ее съели и стали все вместе водить хоровод. Здесь „Мальчик-с-пальчик“, конечно, присутствует. И вообще впечатлительным детям не надо, наверно, читать братьев Гримм. И все-таки я тогда места не находила от беспокойства. Было понятно, что он ужасно несчастен, а помочь — нечем. Но помаленьку все выправилось. Сначала он перешел на дурашливую ерунду. Про жабу, которая раздулась от важности — и лопнула, а в животе у нее, оказывается, был целый город с пряничными домами и золотыми петушками, про человека рассеянного, который забыл, куда шел, и все пытаются ему помочь, подсказывают: может, в кино, может, в милицию, может, в бассейне поплавать… Потом, думаю, и совсем перестал писать, но зато снова стал отличником. Пятерки — ерунда, но все-таки свидетельство неплохо слаженной работы организма. О том же свидетельствовали глаза. Из них наконец исчезло безнадежно-тоскливое выражение. Он стал просто серьезным мальчиком со своим внутренним миром. А ведь это не криминал? И знаете, — без малейшего перехода она словно стряхнула искренность и снова принялась жонглировать словами: — Димка ведь уже год, как ведает нашим бюджетом. Без него мы бы вылетели в трубу. А так он мечтатель, но и весьма бережливый хозяин. Ой, это мой автобус. — И, уже встав на подножку — А вы меня не узнали? Мы ведь знакомы были, — она улыбнулась, — правда, недолго и о-очень давно».