Читать интересную книгу Победить смертью храбрых. Мы не рабы! - Сергей Лапшин

Развернулся и торопливо, чуть ли не бегом, направился по тропинке, обходя дом.

Это было решение, порожденное отчаянием. Не могу сказать, что я не склонен к рефлексии. В то же время это не самое мое любимое занятие. Но дальше тянуть, постоянно теребя себя и терзая, было нельзя. В полной уверенности – будь что будет! – я зашел в дом, демонстративно кивнул находящемуся на первом этаже солдату:

– Командиры у себя? Наверху?

Боец, ничуть не сомневаясь в моем праве спрашивать, указал рукой:

– Да, наверху все.

Я решительно взбежал по лестнице, касаясь перил рукой, и после короткого стука отворил дверь комнаты, в которой не так давно мы все сообща принимали немца. Перешагнул порог и остановился, увидев, что сидящие за столом командиры прервали собственный разговор в связи с моим появлением. Да уж. О том, что могу им помешать, я как-то не подумал. Впрочем, отступать смысла не было. Если уж набрался храбрости, то следует идти до конца.

– Товарищ капитан… лейтенант, – переводя взгляд с Терехова на Свиридова, я запнулся. Третий военный, сидящий с ними рядом, мне был не знаком. В смысле, имени его я не знал, а в лицо, конечно, помнил. Лицо, кстати говоря, кавказской национальности, в полном смысле этого слова.

– И… и вы тоже, товарищ, – теряясь, попытался я хоть как-то поименовать его. – Мне нужно поговорить с вами. Или с вами, товарищ капитан. Я не знаю, как будет правильнее. Я хочу рассказать вам о будущем.

– Сейчас не самое лучшее время, – покачал головой Терехов, – давай дождемся вечера, соберутся все бойцы, а ты как раз подготовишься. Устроим митинг, настроение поднимем ребятам…

– Нет! – прервал я капитана. – Тут все неоднозначно очень. Вы командиры, вам я и расскажу, а им – увольте. Потом сами расскажете или я доведу – это как решите.

Капитан с лейтенантом и третьим, неизвестным мне по званию и фамилии, переглянулись. Не дожидаясь их окончательного вердикта, я обошел стол так, чтобы видеть всех троих. И принялся за свой рассказ, от отчаяния совершенно неправильно строя фразы и коверкая предложения.

– Перед тем как вы все услышите, я хочу предупредить, что я родился через сорок лет после того, как закончилась война. Я был ребенком, когда произошло то… ну, то, что произошло. В общем, вы просто послушайте меня. А потом будете судить, ну, или расстреливать, как вам захочется.

Едва закончив с одной фразой, я торопливо выпулил другую. Чтобы у них не нашлось ни времени, ни желания меня прервать:

– В сорок третьем, осенью, войска РККА форсировали Днепр. Потом… да, собственно, какая разница! Победа была добыта весной сорок пятого, когда мы… в смысле вы взяли Берлин. Второй фронт открылся только в июне сорок четвертого. К тому времени четко стало ясно, что СССР одолевает. Тогда, чтобы не допустить Советы в Европу, американцы, англичане и канадцы высадились в Нормандии. Вот такая история. Они шли с запада, мы с востока.

Я сделал паузу. Что-то мешало мне. Мой взгляд метался по лицам сидящих людей. Привычно монументальный, отрешенный Терехов. Напряженно смотрящий, завороженный Свиридов. Третий военный, недовольно хмурящийся, недоумевающий. Стоп. Я понял.

– На вас форма была другая… почему сменили? Товарищ лейтенант? – Мне это резало глаз. Вместо вермахтовской гимнастерки с клеймом щита РОА на Свиридове была форма одного из тех, кто конвоировал меня. Зелено-серая вариация.

– Я… я так захотел, – застигнутый врасплох моим вопросом, развел руками. Будто бы за помощью, повернулся к Терехову. И капитан совершенно неожиданно за него заступился. Сидя на стуле, внимательно глядя на меня, скрестив руки на груди, он ответил:

– Лейтенант со своим отрядом встретились нам, когда мы выполняли задание в тылу. Они приложили все силы, чтобы помочь нам. Мы погибли вместе. Как солдаты Рабоче-крестьянской Красной армии. Здесь мы останемся ими же.

Я кивнул, принимая ответ. Понятно… хотя какое, к черту, «понятно»!

– Так вот, война окончена, восстановлено все хозяйство, все кредиты выплачены. Та же Европа замучилась выплачивать, вся легла под США, а разрушенный Союз все до копеечки отдал! Пятьдесят третий, Сталин умирает. За ним – Хрущев. В смысле, наследует. И тут вдруг получается, что Сталин плохой! Исказил он, понимаешь, линию Ленина, народ тут на смерть посылал, в ГУЛАГе гноил всех подряд. Но это ладно еще. Это цветочки. Через сорок пять лет после победы СССР разваливается. Понимаете? Не в результате войны или еще каких катаклизмов, а просто как бы сам собой. Выясняется, что мы неправильно коммунизмом занимались, зазря его строили, надо было капитализмом увлекаться. И это с трибуны говорят – главные лица государства…

– Что? – Незнакомый мне военный вскочил-таки со стула. С какой-то горячечной беспомощностью оглянулся на Терехова. Капитан сидел словно скала, с ничего не выражающим взглядом, все в той же позе, и на его высоких, обтянутых кожей скулах вспухли желваки. Кавказец вновь повернулся ко мне и потряс в воздухе сжатыми кулаками. – Что ты несешь?!

– А то! – неожиданно вызверившись, выкрикнул я. – У нас учебники были, понятно?! Там черным по белому написано – победа кровавая, тиран Сталин, да и Хрущев тоже тиран, и Брежнев бестолковый. Это все принимаешь за чистую монету: ведь учебник, в школе так учат, везде говорят об этом. В телевизоре, в газетах, книгах, журналах! Уже потом, когда в голове что-то появляется, в Инете копаешься – и глаза на лоб лезут! Оказывается, во время Сталина-то оправдательных приговоров было в десять раз больше, чем сейчас, когда я живу! Что ж за тоталитаризм такой? Смотришь на эти чистки пресловутые, а там большинство оказываются не то что посаженные, а просто из армии уволенные! Реабилитированных сколько, через год, через два – уму непостижимо! Да и бог с ним, со Сталиным-то, давно это было. Но вот вы мне сейчас рассказали, а я же читал воспоминания фронтовиков всяких, сколько передач смотрел, и везде, всегда: мол, власовцев расстреливали сразу же. Прям моментально. И снова литературу открываешь, и волосы дыбом встают. Если вы расстреливали всех, так откуда же заключенных столько, откуда отфильтрованных столько взялось?!

Почувствовав, что фактически ору, я замолчал. Эхо от последних слов метнулось по комнате и затихло.

Трогает ли их то, что я говорю? Или до них просто не доходят эти слова, скатываются, как вода с птичьих перьев?

На живом, переменчивом лице кавказца отражалась буря чувств. Непонимание, недоверие, злоба и ненависть по отношению ко мне, мгновенная растерянность. Они сменяли друг друга, как картинки слайдов, прогнанные в ускоренном режиме. Он то и дело оглядывался на капитана, будто бы ожидая команды, готовый в любую секунду броситься на меня и разорвать в клочки.

Каменный Будда Терехов санкции не давал.

Побелевший, словно мертвец, Свиридов сидел, положив ладони на стол.

– Ложь, понимаете? – устало продолжил я. – Мы живем в мире, в котором не то что коммунизм-капитализм, мы живем в мире, которым правит ложь! Нам врут на каждом шагу, по сто раз на дню, врут по устоявшейся привычке. Может, это и смысла даже не имеет, но все равно тебе соврут. Я рос на американских мультиках и кино. Понимаете? И, главное, ты фильм смотришь, один, другой, третий, и тебя как прозрение какое настигает – они же одинаковые. И мультики с одним и тем же сюжетом, и фильмы. И тут тебе попадается что-то старое, советское, так ты от экрана оторваться не можешь. Те же «В бой идут одни старики…», да неужели ты будешь «Терминатор» пересматривать столько, сколько ты про летчиков этих смотрел? Как будто глоток какой-то свежего воздуха: ты на экран смотришь, а у тебя душа поет. Потому что ты им всем, тем, кто играет там, тем, кто погибает вроде бы понарошку, ты им веришь.

Я сделал небольшую паузу. Отодвинул стул и опустился на него. Кавказец ожег меня пламенным взглядом карих глаз:

– Почему американские? Что, своих нет?

Поразительно, но в его вопросе звучало вместе с недоумением какое-то странное понимание. Будто бы он уже предвидел ответ. Впрочем, может, я и выдавал желаемое за действительное. Ведь мне, еще и самому не до конца осознающему, что я говорю, страстно хотелось, чтобы смысл речи дошел до бойцов.

– Есть. Знали бы вы, с каким восторгом начинал смотреть новые фильмы про войну… И после каждого сеанса выходишь из кино и думаешь – ну ничего, следующий-то лучше будет. А следующий – такое же говно. Из раза в раз. Там пусто. Мыльный пузырь, где, кроме картинки, нет ничего – ни чувств, ни правды, ни смысла.

Последовав моему примеру, задавший вопрос мужчина тоже сел.

– И потом дошло до меня. Все очень просто. Мы – совершенно другие. Мы выросли на американской культуре, на Интернете и на MTV. Этого оказалось достаточно, чтобы перестать понимать вас. Чтобы забыть вас.

Мне тяжело было это говорить. Но иначе нельзя. Я подводил именно к такому выводу, и теперь мне следовало озвучить его, нанести последний штрих на завершенную картину моего мира.