Читать интересную книгу Кем вы ему приходитесь? - Фрида Вигдорова

В первые же недели занятий он прочел учебники по естествознанию и по истории от корки до корки. Если надо было на уроке грамматики придумать два-три предложения, где встречалось бы отрицание «не» с глаголом, он придумывал целый рассказ. И в каждом предложении было «не» с глаголом…

Я любила этого мальчишку. Все в нем было распахнуто, открыто настежь. Подкупала его независимость, его бесшабашная храбрость, его постоянная готовность помочь.

И вот однажды, провожая меня после школы домой, он на прощание сунул мне сложенный пакетиком листок бумаги. Я развернула пакетик и прочла слова, написанные крупным, размашистым Колиным почерком: «Пожалуйста, отсадите меня от Вальки. Не говорите ей ничего, только меня отсадите».

Вот и все, что было написано на тетрадном листке в клеточку. И хотя это было много лет назад, я помню и этот смятый листок, и каждую букву этой размашистой строчки.

Валя была тихая светловолосая девочка. Милое личико, большие синие глаза. Валя с Колей сидели на одной парте с начала года, и я любила на них поглядывать. В Вале было много тишины и покоя. Она и думала тихо, медленно. И у доски, бывало, прежде чем ответить, помолчит. А потом поднимет на тебя свои синие глазищи, вздохнет и неторопливо скажет:

— Приставки из, воз, низ, раз, без, чрез, через перед глухими согласными меняют «з» на «с». Беспризорник, но безбрежный…

Они с Колей дружили. Вместе ходили из школы. Часто вместе делали уроки — Коля приходил к Вале. Валина семья жила в просторной, светлой комнате, а Ветлугины ютились в землянке — тогда Магнитогорск еще только строился, и с жильем было трудно.

Если мы отправлялись в экскурсию, Коля и Валя шли в паре. Если играли в лапту или какую-нибудь другую игру, они были в одной партии. Когда мы после уроков оставались делать стенную газету (Валя очень хорошо переписывала заметки), Коля тоже оставался, хотя не умел ни рисовать, ни писать красиво. Одним словом, они дружили. Мы все привыкли видеть их вместе. И вдруг — «отсадите меня от Вальки»! Не такой был человек Коля, чтобы приставать к нему с вопросами. Но все-таки на следующий день я спросила:

— Вы с Валей поссорились?

— Нет, — ответил он, глядя в сторону.

— Ты на нее обиделся?

— Нет.

— Может быть, она на тебя обиделась?

— Нет.

— Тогда скажи ей сам, что не хочешь с ней сидеть.

Он посмотрел на меня. Никогда я не видела его лица таким. Страх — вот чувство, которого он, казалось, попросту не знал. А теперь на меня глядели глаза, полные отчаянного страха. Я ни о чем больше не стала его спрашивать и через несколько дней пересадила Валю поближе к доске, на первую парту. Ей очень не хотелось покидать свое место. Она с надеждой посмотрела на Колю: может, он вступится? Но он молчал, подперев щеки ладонями и пристально глядя в учебник.

Вскоре после этого, выйдя из школы, я увидела Валю. Она поджидала меня; молча взяла у меня из рук сверток с тетрадями и пошла рядом. Так обычно делали ребята, если им надо было поговорить со мной с глазу на глаз.

— Это Коля хотел, чтоб нас рассадили? — спросила Валя через несколько шагов.

Что мне было ответить?. Я поняла, что ответить правду не могу, и сказала малодушно:

— Почему ты так думаешь?

— Нас ребята дразнили. Ну, там «жених и невеста»… Я говорю: «Приходи ко мне на рожденье». А он говорит: «Не приду». И не стал к нам ходить. И уроки больше вместе не делаем. А всё ребята! Дразнили больно. Он и забоялся.

— Ну что ты! Разве Коля кого-нибудь боится?

— А тут забоялся, — упрямо повторила Валя.

…Она была права. Давний этот случай потому оставил такой глубокий след в моей памяти, что я впервые тогда задумалась о многих важных вещах. Я думала о том, как поверхностны и прямолинейны мои суждения о ребятах. Как мало я их знаю. Знаю, в сущности, только то, что они сами пожелают о себе рассказать. Я думала о том, как трудно заглянуть к ним в душу, как трудно понять их. И еще я думала вот о чем.

Что такое храбрость? Что такое мужество? Душевная независимость? Прямота? Почему все эти вопросы возникли у меня тогда по такому пустяковому поводу? Подумаешь, какая беда: одиннадцатилетний мальчишка стесняется сидеть с девочкой! Ребята пристают, дразнят — тут застесняешься!

Нет, повод не пустяковый. Коля, который действительно ничего не боялся — ни высоты, ни темноты, ни боли, ни отцовского ремня, — боялся ребят. Боялся не побоев, не боли — боялся слова. И еще он боялся Вали. Он не посмел ей признаться в своем страхе, он предпочел, чтобы ответственность за его отступничество взял на себя кто-то другой, скажем учительница. Отступничество? Опять слово, которое не идет к делу. Какое же тут отступничество? Мальчику всего одиннадцать лет…

Как-то одна молодая женщина спросила у Антона Семеновича Макаренко:

— Моему сыну десять дней. Когда я должна начать его воспитывать?

— Вы уже опоздали на десять дней, — сказал Макаренко.

В шутливом этом ответе кроется мысль, которую Макаренко не уставал повторять: воспитание начинается с той минуты, как человек появился на свет. Все, чем станет он потом дорог людям, рождается в нем еще в детские годы. И то, что в нас есть плохого, нетвердого, коренится там, в начале нашего пути.

Да, будь я тогда поумнее, знай жизнь лучше, я сказала бы Коле примерно так:

— Ты отказываешься от дружбы с Валей? Чего же ты тогда стоишь? Ведь это трусость, предательство. Хороши мы будем, если станем бросать своих друзей, лишь бы нам жилось спокойнее! Нет, если ты сейчас, в школьные годы не научишься дорожить дружбой, беречь ее и отстаивать, потом уж трудно будет стать верным, надежным товарищем.

А может быть, и не надо было произносить длинных речей. Может быть, как-то иначе следовало довести до сознания мальчика эту мысль. Но надо, непременно надо было, чтобы он понял: смелость не только в том, чтобы пройтись по карнизу третьего этажа. И даже не только в том, чтобы кинуться в метель на поиски ребенка…

Несколько лет спустя, когда я уже преподавала в старших классах, я была на комсомольском собрании, которое надолго мне запомнилось.

Принимали в комсомол одного юношу. Встала восьмиклассница Соня Рублева и сказала:

— Я против. Он бьет малышей, издевается над ними. Я много раз говорила ему, чтобы перестал, а он не слушается. Что же он за человек, если бьет беззащитных?

— А ты что за человек, если ябедничаешь? — крикнул кто-то.

Что тут началось! О юноше, подавшем заявление, попросту забыли. Пламя спора перекидывалось из угла в угол, оно бушевало, захватив весь класс. Кричали все, и я уже не пыталась восстановить порядок.

— Почему она ябеда? Почему, я тебя спрашиваю? Если бы она сказала не при всех, а на ухо, вот тогда бы она была ябеда!

— Если видишь подлость и молчишь, — это трусость!

— Я хочу сказать… Вот, по-твоему, Соня ябеда. Ладно, давай вообразим такой случай. Ты ведь собираешься стать писателем, у тебя должно быть воображение. Вообрази: ты уже кончил литинститут и работаешь в какой-нибудь редакции. И вот там выдвигают на какой-нибудь высокий пост человека, о котором ты знаешь, что он карьерист, подхалим. Неужели ты будешь сидеть и молчать? Нет, ты ответь! А если ты смолчишь, ты будешь трус, так и знай! А Сонька — смелый человек.

В классе раздался смех, и мальчик, защищавший Соню, видимо, тотчас понял, почему все смеются.

— Да, смелый человек, и неважно, что она мышей боится, и плевать я хотел, что она увидела мышь и вскочила на парту. Все равно она смелая! Вот мое слово, и ты меня не переубедишь!

Смелость… Мужество… Какие ясные, твердые, какие отличные слова! И неужто можно спорить о том, что они означают?

Видимо, можно.

Я знавала человека, замечательную писательницу — ее звали Тамара Григорьевна Габбе. Она сказала мне однажды:

— В жизни много испытаний. Их не перечислишь. Но вот три, они встречаются часто. Первое — испытание нуждой. Второе — благополучием, славой. А третье испытание — страхом. И не только тем страхом, который узнает человек на войне, а страхом, который настигает его в обычной, мирной жизни…

Что же это за страх, который не грозит ни смертью, ни увечьем? Не выдумка ли он? Нет, не выдумка. Страх многолик, иногда он поражает бесстрашных.

«Удивительное дело, — писал поэт-декабрист Рылеев, — мы не страшимся умирать на полях битв, но слово боимся сказать в пользу справедливости».

С тех пор как написаны эти слова, прошло больше ста лет. Но есть живучие болезни души.

…Человек прошел войну как герой. Он ходил в разведку, где каждый шаг грозил ему гибелью. Он воевал в воздухе и под водой, он не бегал от опасности, бесстрашно шел ей навстречу. И вот война кончилась, человек вернулся домой. К своей семье, к своей мирной работе. Он работал так же хорошо, как и воевал: со страстью, отдавая все силы, не жалея здоровья. Но когда по навету клеветника сняли с работы его друга, человека, которого он знал, как себя, в невинности которого он был убежден, как в своей собственной, он не вступился. Он, не боявшийся ни пуль, ни танков, испугался. Он не страшился смерти на поле битвы, но побоялся сказать слово в пользу справедливости.