– Да... – Исайаб глубокомысленно поболтал в чаше остатки вина. – Абеддрах часто напоминает мне глубокий пруд из тех, что остаются, когда отступает разлив. Сверху блестит, как хрусталь, зато внизу – ил непроглядный. Чтобы свободно плавать в обоих слоях, надо быть рыбкой особой породы. Такой, например, как Осгар... – Исайаб посмотрел на Конана и сказал: – Чужеземцам это иногда удается лучше, чем местным.
– Судя по всему, ваш город вообще местечко небезынтересное, – протянул киммериец. Потом наклонился поближе к Исайабу и продолжал более доверительным тоном: – Я сегодня потолкался на рыночной площади... Я видел там брускй чистого золота по футу длиной. Целые горшки самоцветов. Глыбы нефрита, которые я, пожалуй, не поднял бы... Сколько богатств переходит из рук в руки, но все так охраняется, что лучше и не подходить! И повсюду только разговора, что о роскоши и сокровищах гробницы Ибнизаба...
– Верно, – кивнул шемит. – Царь нынче первый и самый выгодный покупатель всего, чем богат западный мир. Думаешь, почему Осгар так помешался на побрякушках? Потому самому. Царский гроб, как я слышал, должен быть из алебастра и белого золота. Все Ибнизабовы украшения и личные вещи – самоцвет на самоцвете, кто ж этого не знает! – будут зарыты с ним вместе, а потолок похоронного чертога выложат сверкающими камешками, повторив рисунок созвездий... – Исайаб ткнул пальцем в небеса, горевшие алмазами над фонтаном.
– Да уж... – Конан задумчиво почесал подбородок. – При том, что все это можно было раздать беднякам, небось ни один бы не отказался. Вот так и задумаешься, а не многовато ли с собой в могилу одному человеку? Особенно если учесть, что его подданные бродят по улицам босиком, бездомные и босые...
Исайаб с удивлением вскинул глаза:
– Уж не обманывают ли меня уши, дружище? Не от Азрафеля ли ты заразился его неистребимой ненавистью к богатеям и знати?..
Конан улыбнулся и потер широкий подбородок ладонью.
– Ну, не то чтобы прямо так уж... Просто, когда я давеча шлялся по городу, мне в голову пришла одна замечательная мысль. Что, если...
Договорить, однако, ему в тот раз не удалось. Все обернулись в противоположную сторону. Вздохи лютней и звон цимбалов сделались громче, и к ним добавилась тонкая, прихотливая мелодия свирели. Все глаза обратились в глубь галереи. Оттуда, из завешенного бусами прохода, возникла Зефрити. И начала свое представление.
Она танцевала танец ухаживания, принятый у зуагирских женщин. Но, в отличие от них, стигийка не обременяла себя множеством вуалей и платков. Украшений на ней было больше, чем ткани, и все это звенело, ерзало и колыхалось в такт музыке на ее гибком мускулистом теле, посрамляя самое понятие скромности. К тому же Зефрити была куда подвижней любой зуагирской девицы: она привыкла к простору, а не к тесноте шатра или коврику, расстеленному на рыночной площади. Отбивая проворный ритм ручными бубенцами, она вращала бедрами и изгибалась змеей, отчего колокольчики у нее на поясе звенели не переставая.
Танцуя, Зефрити двигалась вдоль альковов. За нею в некотором отдалении следовали музыканты и мальчики-слуги с особыми зеркальными лампами, ярко освещавшими танцовщицу. Гибко перешагивая через подушки и ноги гостей, стигийка шла вперед и вперед, приводя в восторг компанию за компанией каким-то особым дразнящим вывертом или немыслимым па.
Осгар держался в тени, чуть позади девушки, хлопая под музыку в ладоши и кивая гостям с видом самодовольного собственника. Он одобрительно улыбался, глядя, как Зефрити завязывалась узлом перед толстомордыми купчинами, а те совали ей за поясок полновесные серебряные монеты. Конан заметил, что большую часть времени она танцевала именно перед такими клиентами, уделяя гораздо меньше времени путешественникам, закаленным настоящими трудностями. А той части комнаты, где сидели они с Исайабом, для нее и вовсе словно бы не существовало.
И вдруг все переменилось! Зефрити невесомыми прыжками пронеслась через двор, вскочила на бортик фонтана... и юркнула прямехонько в их с Исайабом альков. Исайаб от неожиданности шарахнулся прочь, а стигийка перескочила через него и в мгновение ока взлетела на каменный столик. Шустрые босые ножки мигом расшвыряли с темного мрамора пустые чашки, хлебные корки и дынные огрызки. И вот она на миг замерла, точно антилопа, чуть задержавшаяся в стремительном беге через лес.
Ей потребовалось некоторое время, чтобы музыканты уловили замедлившийся ритм ее бубенцов, но вскоре они поняли и последовали за ней. Танец Зефрити вступил в новую фазу – чувственную, томную, плавную. Неуловимо быстрые движения сменились струящимися, крадущимися. Она извивалась и приседала, не ведая о стыдливости, и все это было предназначено... лично Конану. Исайабу время от времени доставалась зазывная улыбка через плечо. Взгляд Зефрити, скользивший по лицам музыкантов, мальчиков с лампами и столпившихся гостей, оставался безмятежным. Но движения – движения прицельно били в приросшего к месту киммерийца.
Под золотистой кожей гибких бедер напрягалась и переливалась каждая мышца, чудеса и прелести стройного тела искусно подчеркивались неторопливыми, выразительными пассами унизанных кольцами рук. От запястий до щиколоток волнами пробегала сладострастная дрожь, заставлявшая блестки трепетать, а колокольцы – звенеть. Искусство Зефрити не знало предела; каждое движение, каждый изгиб открывал глазу новые тайны великолепной плоти, блестевшей от пота в серебряном свете ламп, плоти нежной и сильной одновременно. Наконец, дюйм за дюймом, в тончайшем соответствии с пульсирующим ритмом, она опустилась на колени, вскинула руки с ярко-алыми накрашенными ногтями и выгнулась назад, застыв перед Конаном в униженной, но в то же время и приглашающей позе.
При виде такого дива толпа гостей, которых ее танец превратил в ораву вожделеющих самцов, разом вздохнула и загомонила. Кто-то вполголоса сочувствовал северному варвару, оказавшемуся совсем рядом с этим клубком живого, трепетного пламени, – сгореть не сгоришь, но уж точно взмокнешь от источаемого им жара!
Конан, у которого звенел каждый нерв в теле, понял, что надо было срочно что-то предпринимать. Он сунул руку в кошелек и вытащил первую попавшуюся деньгу – тяжелый ромбовидный золотой местной абеддрахской чеканки. Зефрити между тем уже поднималась, выгибаясь дугой на согнутых, напряженных ногах. Конан протянул руку, чтобы засунуть монету за ее вышитый серебром поясок, но туго натянутый клочок пурпурного шелка вдруг выскользнул у него из-под пальцев. А в следующий миг упорхнула и сама танцовщица, только мелькнули изящные, чуточку запыленные пятки.