В глубинке больше возможностей созерцать, не торопиться, жить «по-деревенски». В Москве всё далеко, кругом тесно и шумно, не пишется даже в блокнот. Но зато, повторяю, встречи и неожиданные открытия! А в провинции мне достались тоскливость и частенько… дождливая скука.
– С кем свела столица?
– Если бы не опороченный «сталинский Союз писателей», не съезды и пленумы, я никогда бы не пообщался и не подружился с Юрием Казаковым, Фёдором Абрамовым, Василием Беловым, Валентином Распутиным, Николаем Рубцовым, Евгением Носовым, Борисом Можаевым, Виктором Астафьевым и другими. Я, бывший учитель, помимо чтения приобщался к высокой литературе и беседами, теснотой идейного круга, живыми примерами служения правде, народу, родной истории. Теперь я сижу один.
–Когда вы почувствовали, что у вас не только дар, но и обязанность, путь, с которого уже никогда не свернёте?
– Подводное течение тянуло меня за собой, и в этом течении плыли любимые темы, образы, сожаления и восторги. Много душевных сил потрачено на защиту русской старины. Я никогда не писал стихов, но мне говорят, что стиль моего письма поэтический. Я лирик. Чувство породило и мой замысел написать роман «Наш маленький Париж» – о Екатеринодаре. Как вода сквозь пальцы, протекает жизнь, её хочется удержать, перелить в сосуд. Я очень смутно помню, как я писал то-то и то-то. Некоторые вещи я замыслил потому, что жалел человека. Извините, покажусь нескромным, – я дорожил любовью к миру и грустил оттого, что, как говорил Бунин, «всё проходит и не стоит слёз». Но слёзы-то я ценю. Я не ставил перед собой сверхзадач. Жил и защищал то, что любил. Я уж не раз признавался: «я – писатель» произношу с трудом.
– Вы застали могучих людей русской культуры. Кого вспоминаете?
– В мою молодость ещё много проживало «людей из царской России». Жалею, что тогда не жил в Москве, Ленинграде, Киеве! Даже по артистам можно судить, какая порода перевелась: их голоса были какие-то чистые, певучие. А возьмите великих старух Малого театра. Да и Вертинский какой-то особый. В Новосибирск приезжал чтец Всеволод Аксёнов, я школьником ходил на его концерты. Барственно-величавый, родниковый голос, стихи лились мелодией, кланялся публике, словно государю. Всё утеряно. Разве сейчас нет талантов? Сколько угодно. Но почему все так оплебеились, опростились? А ещё были интеллектуалы – знаменитые пушкинисты, лермонтоведы и прочие. А каких говорунов знавали наши университеты! Есть ли сейчас профессора, к которым студенты бегают с других факультетов? Меня так же поражал Юрий Осипович Домбровский. А вне литературной среды у нас на юге был для меня великим бывший приказчик Попсуйшапка, которого я не мог наслушаться. Он в моём романе о Екатеринодаре.
– Вы писатель очень устойчивый, при внешней лиричности. Возникали соблазны стать гибче, дипломатичней, заручиться поддержкой сверху?
– Меня очень впечатлял Твардовский, чудилось, что он в жизненных оценках и понятиях такой же безукоризненно верный, как и в определении художества. И я на первых порах покорился ему. Потом уж, после «Люблю светло» и разгрома журнала, я отдалился и перешёл в «Наш современник». Вся «деревенская проза» винила начальство во всех грехах. Я ничего резкого не писал, но на Кубани меня тихо аттестовали как не совсем советского. Мне больше досталось не за какую-то там правду-матку – смущали кое-кого мои русские мотивы, мои поклоны Владимиру Мономаху (моя метафора) и убитому казачеству.
– Почему вы надолго замолчали?
– Я могу писать только о том, что мне близко и дорого, чего жаль, что хочется спасти в памяти. И я душу отдал этому. Я кружу возле одного и того же. Мне нравится подольше жить с тем, что хочется удержать. Лирика моя иногда мне мешала. Я совершенно не раскрылся в характерном и весёлом качестве, хотя по натуре человек игривый. Как часто разыгрывал я сцены в тёплом кругу! И не писал в таком ключе. Гоголь раскрыл меня меньше, чем Бунин.
– В ваших произведениях много путешествий. Где хочется побывать?
– Я очень люблю Константина Леонтьева. Но матушку его, Федосью Карабанову, её воспоминания об отступлении в 1812 году, об императрице Марии Федоровне и родовой усадьбе я полюбил не меньше. Долгие годы искал их имение Кудиново, сейчас уже дважды там побывал. Это несколько дачных домиков и старая, не раз упомянутая Леонтьевым липовая аллея. Ходил там с таким же печальным трепетом, как и в Михайловском или в Константинове. Мне хочется пожить в Кудинове осенью не меньше месяца! Жалею, что Леонтьев сжёг роман «Река времен». Его полстранички о Пушкине в статье о Толстом я читаю как грустную элегию. Еще бы погостил возле Тригорского, навещая Голубово, где жила Евпраксия Вревская (Вульф), вознесённая Пушкиным в века. Моё чувство к любимым писателям такое же простодушное, как во времена студенчества и учительства.
В Ельце, в Озерках, в Васильевском и особенно на пустых пядях деревень Колонтаевка и Осиновые Дворы я острее чувствую гениальность Бунина и жалею его косточки, всё еще горюющие во французской земле.
–Возраст солидный, патриарший. Что ещё не написано?
–Сейчас надо думать и писать о глубоко личном. Художники чаще писателей создают себе же на память портреты близких душе людей. А писатели увлекаются «великими задачами», и даже средние из них пытаются что-то перевернуть, «изменить к лучшему». И это неплохо. Правда, и Бунин о родителях написал чуть-чуть. Но изумительно.
Я, грешный, перебрал в памяти круг общения с детства и по сей день – и что же? Так и останутся неизвестными моей прозе дорогие спутники жизни и родня. И литераторы, которые были мне не писателями только, а просто хорошими товарищами, имели право на изображение. О тех, без кого биография твоя была бы скудной, не такой сочной, как раз и не написано. Сколько достойных людей забыто «чудесным лиричным» (слова обо мне композитора Георгия Свиридова) писателем Лихоносовым! Всех и не надо трогать, но самых-самых-то почему не увековечил?! Для себя прежде всего! Вот о чём жалею. А теперь уж поздно. Но к роману «Когда же…» я приставлю, наверное, одну-две части и заполню дружеские пустоты. Я оставил героев тридцатилетними, а наша судьба на земле уже достигла прощальной кротости…
Беседу вела Лидия Сычёва
Редакция поздравляет Виктора Ивановича и желает мастеру здоровья, вдохновения, новых открытий и читателей!
Встреча Бунина с О'Генри
Встреча Бунина с О'Генри
Книжный ряд / Литература / Книжный ряд
Ермакова Анастасия
Теги: Вадим Фёдоров , Шестой ангел
Вадим Фёдоров. Шестой ангел и другие рассказы. – М.: Издательские решения, 2015. – 214 с.
Писательский случай Вадима Фёдорова довольно интересный. Родился автор в 1966 году в Алма-Ате, в настоящее время живёт в Праге. Но любопытно даже не это, а то, что писать Фёдоров начал только после сорока, точнее – ближе к пятидесяти. И писать хорошо – внятно и чисто, лаконично и ёмко. Обычно к такому письму приходят усталые мастера слова, пройдя через метафорические лабиринты, изнурённые трудными поисками неожиданных эпитетов и прихотливых сравнений. Поначалу, читая «Шестого ангела», ахаешь от внезапной безыскусности, потом обескураженно дочитываешь до конца и к финалу, кстати, всегда неожиданному, радостно удивляешься: да, это то самое, настоящее, то, чего ждёшь от литературы.
Вадим Фёдоров, без всякого сомнения, прекрасный рассказчик, и если в работе с образными средствами порой всё же ощущается некая робость (хотя именно она даёт ощущение безыскусности повествования), то что касается композиции, автор работает вполне уверенно: перед нами даже не рассказы, а новеллы, часто миниатюры всего в несколько страниц, с расхожими сюжетами, но внезапными композиционными находками, резкими смысловыми поворотами, смелыми архитектоническими решениями.
В принципе Фёдоров вполне может претендовать на роль русского О’Генри. Надо отметить эмоциональную сдержанность при ощутимом внутреннем напряжении, фабульное разнообразие при сюжетной аскетичности. Экономное с художественной точки зрения письмо лишь ярче подчёркивает удачно найденные детали и подробности: «Я так и запомнил это своё первое свидание со Светланой. Поцелуи при свете ночника и тёплые шерстяные носки, от которых было жарко и чесались ноги» (рассказ «Армия»). Ничего лишнего, всё по делу, зримо и чувственно. Подспудная сильная чувственность при внешней бесстрастности – вот, пожалуй, в чём особенность прозы Вадима Фёдорова.
Если попытаться найти то, что объединяет все рассказы книги, то это тема расставания, потеря только что обретённого счастья, хрупкость обладания. Есть у автора и свой «Солнечный удар» – рассказ «Запах мужчины», где у героини случился внезапный курортный роман с человеком, которого она больше никогда в жизни не увидела, но от которого у неё осталась дочь. При этом, что интересно, судьба героев не разрушается в разлуке, каждый остаётся жить в своей семье и воспитывать своих детей. Время от времени их мучают воспоминания…