Читать интересную книгу Избранник - Лев Гунин

Свою работу эти люди делали молча, только изредка обменивались короткими репликами. В квартире стояла тишина, но тишина, наполненная шорохами, шагами, редкими фразами и другими вкрадчиво-затаенными звуками. От этой тишины исходило ощущение зловещей опасности.

Другая группа совершенно одинаковых людей в это время вошла в дом на Невском, напротив кафе, где Невский пересекается с улицей Рубинштейна. Один из них приблизился к двери и позвонил. Никакого ответа. "Гражданка Тамара Смоковина! Откройте дверь!" Как и прежде, отклика нет. "Вскрывай дверь, раздается приказ. "Вскрывай" - громко сказано. Не прошло и пяти минут, как тот, который звонил, открыл дверь, пропуская других, без какого бы то ни было ущерба для имущества Тамары Гавриловны, просто открыл замок.

В квартире был видимый беспорядок. На полу валялись брошенные сумки, чемоданы, одежда, белье. Неопытный глаз мог ошибочно предположить следы грабежа, обыска, но только не незваные гости. Они сразу увидели в этом маленьком разгроме только то, что было: знак спешного отъезда, даже бегства. "Едем к полковнику! - почти тепло, по-человечески, выкрикнул один из них. И совсем скоро они показались возле другого дома, недалеко от канала Круштерна.

Этот дом был без сомнения богаче. Лепные потолки недавно побелены, стены - покрашены. Везде царил образцовый порядок, старый лифт бесшумно опустился к ногам вошедших и остановился. На шестом этаже они уже не звонили, а, прислушавшись, так же умело открыли дверь. И в этой квартире с богатой мебелью, с дорогим хрусталем в серванте и коврами на полах был, хоть и меньший, но очевидный разгром. "Зато у нас его звереныш, - злорадно выдавил из себя один из них. Другой подошел к телефону и набрал больницу: "Я дядя Валика Потапова. Интересуюсь его самочувствием. Что?! Как забрали? На прогулку и не вернулся? Хорошо. Приеду сам".

- Кто сообщит? - сказал главный из них. И, не дожидаясь ответа: "Василий, звони"

- У меня голос сорван.

- Пей меньше. Звони.

Василий, тот, что открывал дверь, позвонил. Голос в трубке, низкий с металлическим оттенком - тот же самый, какой слышала Тамара в больнице, принадлежит тому же человеку. Он сразу зовет майора.

- Слушаю, - отвечает майор.

- Просмотрите все внимательно. Может быть, найдете какой-то след. Они еще не могли далеко смотаться.

- А если не найдем? Что тогда?

- А ничего... Пусть армия ищет. Не каждый день полковники на генеральской должности из армии дезертируют. Если к нам за помощью обратятся - тогда, пожалуйста! Так что, приступай. А вот что мальца упустили - это плохо. Кто-то за это должен ответить.

В четвертом доме, на набережной Мойки, Ефим Ефимыч продавал две работы. Роспись-автограф художника внизу каждой из них уже был аккуратно переписан, заменен на другой. И от такой своеобразной, не похожей ни на какую другую, росписи Сергея не осталось и следа. "Работы в розыске, - комментировал он покупателю. Но онз нал, что и без того предметы частной коллекции этого человека никогда никому показаны не будут. Даже после его смерти. Он получил в долларах такую сумму, на которую мог в стране Советов не только безбедно жить, не работая, всю жизнь, но и купить несколько таких мастерских, как эта. И только уколы самолюбия омрачали его триумф. Ведь за эти работы уникальный знаток своего дела заплатил столько, сколько никогда не заплатил бы за его собственные...

Через четыре часа поезд отошел от перрона, увозя эти работы из города, существом которого они были, города, которым были вдохновлены и с которым представляли одно целое. Когда поезд проезжал Павловск, от специального чемодана, где находились эти работы, заструилось необъяснимое голубое свечение, которое сначала слегка испугало единственного пассажира купе, но тот быстро списал его на счет переутомления, несвоевременного питания в последние два дня, и экзальтации по поводу четырех хорошо проведенных покупок, и успокоился.

Но там же, в Павловске, в местной общей больнице, два врача обсуждали состояние недавно поступившей больной, возле кровати которой они стояли. Ее нашли на перроне примерно полтора месяца назад с сотрясением мозга и доставили в больницу милиционеры. При ней были документы, деньги, в паспорте стояла московская прописка. Не исключено, что сотрясение мозга было осложнено чем-то еще; вскоре после поступления в больницу она впала в непонятное, полусознательное состояние, и безостановочно повторяла в полубреду, что ей необходимо срочно в Москву к умирающему сыну... Главврач принял в ней необъяснимое участие, распорядился об отдельной палате и даже выписал из Ленинграда какого-то профессора, который дважды консультировал больную и назначил ей особое лечение, никогда никому до того не проводившееся. К сожалению, двухнедельный курс этого лечения не привел к успеху. После него больная впала в глубокую амнезию. Она не помнила больше, как ее зовут, где она живет, куда она ехала и кто она по специальности.

...Так совпало, что всего лишь за две улицы от этой больницы один местный графоман и стихотворец делал очередную запись в своем дневнике, поглядывая на заснеженную площадку со стоящим на ней автомобилем. Он дал своей правой руке полную свободу писать все, что ей заблагорассудится, и она неожиданно вывела между прочими такие строки: "... знает, что эти люди приходят в наш мир как избранные нести его историческую память. Только они в состоянии так спрессовать время, что века укладываются в несколько тактов их божественной музыки, в несколько томов их исторической теории, в несколько строчек стихотворения, в несколько минут самой их необычной, божественной жизни... Но не века на самом деле стоят за их личностями, а вечность. Не тысячелетия, а вселенная Времени клокочет в их сознании, в каждой секунде их бездонного существования. Они не такие, как все. Только благодаря их пришествию в мир не прерывается тонкая нить истории, ранимое дыхание человечества. Без них оно бы ни минуты не продлилось, оно бы исчезло, аннигилировалось, испарилось бы, как если бы его никогда не было. Они - как лакмусовые бумажки в химической лаборатории - проверяют наше право на существование, нашу готовность называться людьми. Они зондируют состояние нашего общества, и, чем больше ран наносит им это общество, тем скорее настигнут его катастрофы, потопы, ураганы, войны, засухи, землетрясения и извержения вулканов. Овидий, Бруно, Моцарт, Шуберт, Пушкин и Мандельштам, и тысячи других избранников обрекались на костры, изгнание, пытки, тюрьмы, безвестность и преследования. За исключением случайностей и политических интриг, жизнь приводила в комнаты пыток и на костры инквизиции, в гитлеровские и сталинские лагеря именно этот тип людей, похожих на них "двойников", или тех, кто в прошлом или в будущем был или мог стать ими. Именно они, за редчайшим исключением, составляют население страны неудачников, а если поднимаются над ним, то их жизнь обрывается еще быстрее. Но никогда еще правительства так не охотились на этих людей, как на диких зверей, устраняя их либо физически, либо социально. Современные государства используют всю мощь своих технических средств, своей тайной полиции, выдрессированных ими самоцензуры и саморегуляции подвластных им обществ, чтобы вычислять и методично, безжалостно убивать этих людей - физически или духовно... Кто знает, где и когда, как далеко отсюда был или будет убит последний избранник, и какую цепь событий, какую разрушительную кривую внешне не связанных между собой, но на самом деле вызванных этим убийством, событий вызовет эта смерть. Какие катаклизмы, какие страшные аномалии и кошмарные катастрофы зреют сейчас, как гигантские яблоки на ветвях древа Времени, и какой жуткий конец ожидает человечество за то, что оно ничему не научилось и никогда не научится..."