Подполковнику Александру Суворову пришлось еще немного поработать: главнокомандующий Салтыков хотел немедленно же отправить императрице донесение о победе. Для этого прежде всего нужно было выяснить, сколько трофеев взято у неприятеля – пушек, знамен и пленных. Аккуратный штаб-офицер провозился с подсчетом довольно долго, – было уже за полночь, когда Александр Васильевич подъехал к своей палатке, оставшейся все там же, на Еврейской горе.
Он устал за этот бесконечно длинный, богатый впечатлениями день. Суворов лежал и думал.
До сих пор он только читал, а сегодня наконец-то сам участвовал в сражении, видел русского солдата и его начальников не в лагере или на вахтпараде, а в бою. И, несмотря на то что сегодня русская армия разбила непобедимого «скоропостижного» короля, многое в русской армии не нравилось подполковнику Суворову.
Солдат, младший офицер были храбры, дрались мужественно. Русский солдат вызывал своей неустрашимостью и стойкостью только восхищение. С таким солдатом не страшен никто!
Зато возмущала нерешительность командиров – Салтыкова, Фермора и других, – их оборонительная тактика, их медлительность.
Один Петр Александрович Румянцев был среди них приятным исключением, – отважный, быстро схватывающий обстановку. В нем чувствовался настоящий полководец, у которого есть чему поучиться.
Суворова возмущали ненужные бесконечные обозы, сковывающие действия армии. Возмущало то, что на весь бой русскому солдату давалось всего лишь тридцать патронов.
«Все, все надо переделать! Не оставить камня на камне! – с жаром думал Суворов. – Надо приучить солдата идти только вперед! Вселить в него уверенность в победе! Надо выучить стрелять: пока русский мушкатер выстрелит раз, пруссак успевает – три. И надо обратить внимание на штык, недаром он сегодня решил исход боя. Русский солдат – землепашец; охотников, стрелков – мало. Значит, ему сподручнее штык!» – думал подполковник Суворов, ворочаясь с боку на бок.
Он был нетерпелив. Ему хотелось вот сейчас же взяться за дело, выучить русского солдата всему, что солдату необходимо знать.
Но пока он никого учить не мог. Подполковник Суворов служил дивизионным дежурным офицером и не имел в непосредственном распоряжении не только полка, но даже самого малого капральства.
Глава вторая
«Суздальское учреждение»
I
Мушкатер Воронов с неудовольствием думал о том, что ему сегодня вовсе не придется спать: его назначили на завтра в караул. Надо было чесать и завивать волосы, да не лишь бы как, а завить виски в три бумажки длиной, а букли чтобы не походили на сосульки. Это все в один час не сделаешь. Приходилось готовиться целую ночь без сна. Уснуть было опасно: можно измять прическу. За это полагалось двадцать палок. Но бывали случаи и похуже: нахальные крысы отгрызали у спящих букли, которые густо смазывались салом и присыпались мукой. За испорченную буклю давали еще больше палок, чем за измятую.
Воронов сидел и расчесывал волосы.
Его товарищи по капральству тоже готовились к завтрашнему воскресному параду. Старый мушкатер полировал ружье, рядом с ним другой чернил суму, а трое сидели вокруг горшка с клеем – они белили амуницию.
Один только еще скоблил ножом перевязь; другой, отскобливши плащной ремень, макал палец в горшок и осторожно размазывал клей по ремню; третий, беливший портупею, уже посыпал мелко натертым мелом сверху, по клею.
Ванька Прохоров, молодой, недавно – уже после окончания Семилетней войны[26] с пруссаками – взятый в солдаты, угрюмо чернил ложе ружья. Он не подымал ни на кого глаз. Верхняя губа и нос у Прохорова были вспухшими, под глазами лиловели огромные синяки: капрал изувечил Прохорова за то, что он никак не мог постичь позитуру. Одно плечо у него всегда было выше другого, а когда маршировал с ружьем, то шатался из стороны в сторону.
– И что ты, Ванюха, такой косолапый? Другой в неделю всю позитуру поймет, а с тобой капрал, поди, уж третью бьется! – говорил солдат, беливший перевязь.
– Лучше б я цельный день каменья ворочал, – сумрачно ответил Прохоров. – Неспособен я к этому делу…
– Бьют, брат, везде! Такая уж наша солдатская доля! – сказал мушкатер, чернивший суму. – Теперь в каждом полку так: кто больше бьет солдата, тот, значит, лучший командир. Семь годов как повоевали с пруссаком, так научились у него этой премудрости.
– У нас еще что, – прибавил старый солдат. – А вот, сказывают, в Нашебургском полку станок такой есть: поставят солдата, завинтят его – и стой в станке пять часов!
– Это зачем же? – спросил Прохоров.
– Приучить, чтоб не гнулся, не горбился…
– А верно. Ведь как лубки впервой к коленям подвяжут, до чего неловко, а потом пообыкнешь и без лубков ходишь, не сгибая колен, – согласился старый мушкатер.
– Воронов, к поручику! – крикнул издали капрал.
Воронов вскочил и стал торопливо приводить себя в порядок.
«Зачем это? – думал он. – Может быть, к себе в деревню отправит? Ведь плотника же выпросил у командира полка ротный пятой роты и отослал к себе в поместье. Куда бы ни послали, все лучше, чем в карауле стоять. Мундир, штаны тесны, ни повернуться, ни сесть. Жарко, сало с волос за воротник течет. Стоишь как огородное чучело. Бабы смеются».
И он побежал к ротному.
Но догадка Воронова оказалась неверной. Поручик ошеломил его: Воронова откомандировали из Смоленского пехотного полка в Суздальский, который стоял на непременных квартирах в Новой Ладоге. Полковой командир обменял Воронова, который был сапожником, на гренадера-суздальца, умевшего хорошо завивать волосы. Полковник Суздальского полка, видимо, больше ценил сапожника, нежели куафера.
Воронов тут же получил ордер и должен был немедля отправляться в Новую Ладогу. Суздальский гренадер уже пришел в Шлиссельбург, в Смоленский полк.
– Авось там, в Суздальском полку, командир полегче, – сказал Прохоров, когда Воронов собирался в дорогу.
II
В Новую Ладогу Воронов пришел под вечер четвертого дня пути. Подходя к Ладоге, он у санкт-петербургской заставы увидал издалека на лугу ряды палаток.
«А где же у них плац? Где они маршируют?» – смотрел по сторонам Воронов.
Но нигде ничего похожего на плац-парад он не видел.
Удивляло Воронова и другое: в лагере было тихо – не слышалось ни ругани, ни палок.
В Смоленском полку эти вечерние часы, когда июльское солнце жжет не так сильно, считались самым лучшим временем для маршировки и ружейной экзерциции.[27] С двух часов пополудни и до заката гоняли мушкатеров по пыльному плацу. Отовсюду неслась отборная ругань. Ругались все – офицеры ругали солдат, полковник и секунд-майор перед всем фрунтом хорошо честили подпоручиков и поручиков.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});