Читать интересную книгу Место - Горенштейн Фридрих Наумович

— Нам с Колей надо бы еще поговорить, — сказал я, обращаясь к Рите Михайловне и тем самым покорно и публично «проглатывая» ее «молодца», — а Маша уехала успокоенная, добавил я и журналисту, — просто у нее дела в городе…

Интересного продолжения найдено не было, но все-таки кое-чего мне удалось добиться, противоборство смягчилось, и Рита Михайловна безусловно оценила то, что если ночью я вспылил на ее замечание, то ныне я стал более «дрессированным» и покладистым. (Они явно нуждались теперь во мне меньше, вот откуда покладистость.)

— Знаете, — подтвердил мою догадку журналист, — насчет объяснительной в КГБ, возможно, и ложная тревога… Я сейчас говорил с моим приятелем по телефону… Возможно, и так уладится… Но, конечно, все может случиться…

— А Коля? — мягко и настойчиво активизировался я. — Коля ведь уже подготовлен.

— Да, да, — задумчиво сказал журналист, — во всяком случае мы эту бумагу напишем и передадим ее в случае крайней необходимости.

— Тебе надо сегодня же опять встретиться с Романом Ивановичем, — сказала Рита Михайловна. — Посоветоваться… Показать ему текст.

— Да не в тексте дело, — сказал журналист. — С текстом-то мы разберемся. Важна ситуация…— Он встал и положил мне руку на плечо. — Пойдемте сочинять, — сказал он с усмешкой, — помогу… Лучше это без Коли…

Мы прошли в его кабинет, который здесь на даче был также обширен и богат, со старинной мебелью красного дерева и шкафами книг вдоль стен. Я сел на краешек дивана.

— Нет, — сказал журналист, — садитесь к столу, пишите, а я буду диктовать… Правда, вчера я уже кое-что набросал, у меня заготовлено, — он протянул мне бумагу, которую достал из лежащей на тумбочке книги.

Я присел к обширному письменному столу, на котором была пачка чистой бумаги и множество дорогих авторучек в футлярах, и положил черновик доноса, написанный журналистом.

— Пишите, — сказал журналист, правда, предварительно плотно закрыв окно и повернув ключ в дверях, но все это он проделал, как мне показалось, привычно и мимоходом. — В Комитет государственной безопасности, — начал он. — с уважением, которого вы заслуживаете, сообщаем вам. — Мне кажется, это тоже было стандартное словопостроение, которое употреблялось в этих случаях, в черновике было то же начало. — Сообщаем вам… Вы пишите, — обернулся ко мне журналист.

Я взял одну из авторучек и начал торопливо писать. Журналист быстро и ясно, почти без запинок, продиктовал мне о том, что я и Коля были втянуты Щусевым П. А. в антисоветскую организацию, которую по молодости и неопытности мы первоначально воспринимали как просто некий литературный клуб, созданный для самообразования, а также для обсуждения проблем, связанных с ликвидацией последствий культа личности, согласно решений XX съезда партии. (То же было в черновике, слово в слово.)

— Ничего, ничего, пишите, — сказал журналист, заметив, что я сижу в задумчивости, — может, это и несколько туповато, но тем лучше.

— Не в том дело, — сказал я. — Мы с Колей договорились, что донос должен носить чрезвычайно острый, чуть ли не клеветнический характер, чтоб впоследствии можно было бы публично доказать его несостоятельность. Иначе Коля не подпишет и даже может заподозрить… Вы меня понимаете?

— А ты парень способный, — сказал журналист на «ты» и снова как-то странно улыбнулся.

— Надо обязательно упомянуть о том, — сказал я, — что Щусев совершил убийство замполита режимного лагеря, его жены и ребенка… То, о чем вы рассказывали, то, в чем его подозревают. Коля честный мальчик, он верит в Щусева хотя бы потому, что Щусева пытали в концлагере. Человек, прошедший сквозь пытки, для него свят и неспособен убить ребенка. Это для него явная клевета. Таким образом все может сложиться весьма удачно. Тут даже повод для доноса. Услышали, мол, случайно. Подслушали об убийствах, и что открыло нам глаза.

А вы способный человек, — снова повторил журналист, глядя на меня с каким-то неожиданно напряженным вниманием и употребив на этот раз вместо несколько покровительственного «парень» и «ты» уважительное «вы» и «человек»; он сел на диван и вдруг спросил: Я слышал, у пас мечта?…

Я покраснел. Все-таки какая глупость, что я доверился Коле в самом сокровенном.

— Вы меня не стесняйтесь, — сказал журналист очень серьезно, я в вас, кажется, начинаю верить. Вы, конечно, еще зреете, путаетесь, ищете свое… Но почему бы и нет?… В конце-то концов, да здравствует товарищ Цвибышев! Почему бы и нет?… Или вам по душе «ваше превосходительство»?… Кстати, каковы ваши политические взгляды?… Удивительное дело, шума много, мнений множество, но ясных политических взглядов ни у кого не поймешь…

Начал он серьезно, но потом в нем, чуть ли не на середине фразы, произошел некий сатирический поворот, который он даже и сам не хотел допускать, просто взыграла его обличительная суть. Очевидно, журналист это почувствовал, потому что он очень скоро вернулся опять к серьезу.

— Вы простите меня, — сказал он, — занесло, весьма некстати, не в ту сторону… Вот только что я хотел вам сказать честно и откровенно… Конечно, то, что вы окажетесь во главе России, это весьма по шансам ничтожно. Во всяком случае, пока я так мыслю. Но то, что вы этого желаете, уже вас как-то выделяет из миллионов сограждан. Я, например, этого не желаю, так что по сравнению со мной шансы у вас уже предпочтительнее. Но вот что я хотел бы вам сказать. Советская власть делает огромное количество глупостей и даже безобразий, но послушайте меня, старого, много пожившего и передумавшего человека… В советской власти Россия нашла свое. В период активности народа, наступившей в XX веке, любая другая власть погубит Россию… Учтите это. Властолюбцы редко бывают патриотами, но счастье того властолюбца, чьи стремленья совпадают с народным движением. В противном случае его пеплом выстреливают из пушки, как случилось, например, с лже-Дмитрием. Советская власть необходима России и рождена ее историей. Вместо нее может явиться только худшее. И это мягко говоря. Это худшее может найти сторонников, много сторонников. Миллионы. Тут ведь счет ведется десятками миллионов людей и сотнями тысяч километров. Таковы масштабы. И вот в таких-то масштабах советская власть огромная находка и огромное благо, за которое всякий разумный человек спасибо, должен сказать, несмотря ни на что. Ведь эти масштабы, эти миллионы людей и сотни тысяч километров и иное родить могут себе и миру на погибель…

Чувствовалось, что журналиста прорвало и он высказал наболевшее, но до конца не додуманное, может, даже и свои сокровенные ночные мысли. Некоторое время мы сидели молча.

— Вы дописывайте, — сказал журналист наконец. — Как задумали, так и дописывайте.

Я дописал донос и показал его журналисту.

— Ну что же, отлично, — сказал он. — И весьма убедительно. Но дату пока не ставьте.

Я совсем осмелел и, вынув пригласительный, показал его журналисту.

— Вот, — сказал я, — Маша оставила. Приглашает сегодня в семь.

— Надо поехать, — сказал журналист, очевидно, что-то взвешивая в мыслях своих. — Ну конечно, надо. Там молодежь соберется. Давно уже я с молодежью не общался. Но только по возможности незаметно. (Последнее, как я понял, был явный самообман и самоуспокоение.)

— И Колю с собой возьмем, — помня об обещании, данном Маше, вставил я, радуясь, что все так удачно складывается.

— Колю? — поморщился журналист. — Ну ладно, но только чтоб жена не знала… Впрочем, ведь она сама и предложила встретиться сегодня с Романом… Так что повод для поездки в город есть.

— Я, пожалуй, пойду, — сказал я, — вдруг Коля вернулся. Не хочется, чтоб он знал о вашем участии в этом… В этом доносе…

— Что значит — не хочется! — крикнул журналист. — Это просто смерти подобно… Ну идите…

Я вышел, оставив журналиста по-прежнему в напряженной задумчивости. Я даже и не сомневался, что он думает о поездке на студенческий диспут. Что-то в нем созревало.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Коля вернулся к обеду. Он, кажется, не подозревал, что отослали его умышленно, и вообще, невзирая ни на что, он, пожалуй, оставался доверчивым мальчиком. Отсюда ясно, сколь сложной была моя задача, ибо всякий, кто имеет касательство к серьезной интриге, знает, что, вопреки общепринятому мнению, гораздо легче в делах опасных иметь дело с человеком подозрительным и недоверчивым, чем с откровенным и наивным. Для того чтоб рассеять опасения последнего, коль они уже возникли, нужна не находчивость и бойкость ума, а искренность во лжи, то есть способность на мгновение и самому поверить в собственную ложь. Два опасных и трудных разговора, которые я имел с Колей, убедили меня, что этим чрезвычайно важным качеством я обладаю. Оно тем более ценно, что является не качеством ума, которое можно развить, а качеством характера, которое созревает помимо твоей воли и зависит от внешних обстоятельств. Журналист, например, при всем его уме и литературном таланте этим качеством не обладал, но, будучи психологом, возможно, угадывал это качество во мне, и это была еще одна дополнительная причина, по которой меня привлекли к делу. Самому журналисту вряд ли удалось бы в делах крайнего и жизненно важного плана обмануть такого чистого и наивного мальчика, каким являлся Коля, хоть в быту он его обманывал легко и свободно, как вообще родители часто обманывают детей во имя их же блага.