Читать интересную книгу Собачьи годы - Гюнтер Грасс

Перед ними металлический лом, добываемый отнюдь не из недр земли, а с ее все перемалывающей поверхности, тот самый, что грудами скапливается на автомобильных свалках и грудами плодится на полях сражений. Демонтаж не требуется, лом, рассортированный после прохождения через взрывные камеры, лежит целой энциклопедией, антологиями путешествует по лентам транспортеров, режется автогеном, принимает антикоррозийные ванны, ныряет, скрываясь ненадолго из виду, чтобы, пройдя гальванизацию, снова вынырнуть на конвейерной ленте: а здесь уже вовсю идет монтаж, играют шарикоподшипниковые суставы, испытательный песок не в силах застопорить механизмы, грейферные барабаны с регулируемыми цепными грейферами расхватывают с ленты все нужное, оставляя несортицу. Шатуны и кривошипы, муфты, шестеренки и прочая механическая дребедень уже крутятся-вертятся-ерзают-шустрят, погоняемые электромоторчиками. Костяками в человеческий рост висят по стенам механические выродки. По рядам марионеточных скелетов, подчиняясь единому шаркающему ритму, от одной кукольной сцены к другой пробегает судорога жизни. В выпяченных металлических грудях неутомимые молотовые толчеи взяли на себя нескончаемый труд стучать и стучать по гулким стальным шарам. Да и вообще шум!

Его подхватывает и усугубляет следующая камера, уже шестая в ходе этого поучительного осмотра. Шум в этой высокой, новоготической камере разрастается до такой степени, что пес Плутон сперва просто ведет себя беспокойно, а затем начинает подвывать.

И тогда Матерн, не сведущий в горном деле экскурсант, говорит:

— Но тут действительно ад! Надо было оставить пса наверху. Животное страдает!

На что Брауксель, директор предприятия, имеет заметить, что взмывающий под своды камеры собачий вой отлично вписывается в скрежет и лязг скелетов, на которых испытывается здесь вмонтированная в них электроника.

— А то, что некоторые тут поторопились назвать адом, дает, между прочим, — и это только в одной смене, — работу и хлеб тридцати горнякам, которые прошли курс обучения у известных скульпторов по металлу и дипломированных акустиков. Да вот и наш штейгер участка, добрейший господин Вернике, подтвердит, что горняки, по двадцать лет оттрубившие в забоях, готовы отыскать ад где угодно на дневной поверхности земли, а вот под землей пока что нигде — даже при плохой рудничной вентиляции — никакого ада не обнаружили.

На это сведущий в горном деле штейгер участка неоднократно кивает головой и ведет своего директора, его упорствующего в завываниях пса и не сведущего в горном деле экскурсанта из шестой камеры, где шум не знает никакого удержу, мглистой камерной горловиной во все более внятную тишину главного яруса.

И они следуют за его тихо гудящим карбидным светом до той шахты, что в самом начале осмотра от основного главного яруса подняла их на ярус засыпной и к ветряной шахте.

И снова они проделывают канатный спуск, но на сей раз короткий, в проходящую под ними тупиковую выработку, которую Вернике по старинке называет подошвой рудничной выработки, а директор уже по-новому, «штреком первостатейных дисциплин».

Теперь в седьмой, восьмой и девятой камерах профану в горном деле демонстрируют, дабы он набирался ума-разума, три первичных эмоции в их отголосках и разновидностях.

И снова Матерн осмеливается воскликнуть:

— Но это же ад, самый что ни на есть!

Хотя перед ними только плач человеческий во всех его видах, к тому же без слез. Именно обезвоженность эмоции превращает седьмую камеру чуть ли не в камеру пыток. Железяки, только что бывшие просто ломом, восстав из праха скелетами, подергавшись в немых, а потом и в шумных корчах под воздействием сложной механики, пройдя вслед за этим хитрые технические и акустические испытания, теперь, кутаясь в испоганенные саваны скорби, образуют на дочиста выскребанном соляном полу хороводы, в которых плач ходит по кругу. При этом каждый кружок поставил себе свое, особое задание, слезоточивое, но неизменно как бы иссякающее в песках незримой пустыни. Вот тут плач только начинается. По соседству не могут сдержать хныканье. Рядом всхлипывают до икоты. Вон тот кружок то растаскивает в стороны, то сжимает в кучку дружный, слитный, нарастающий либо сдавленный вой. Придушенные, как в подушку, рыдания. Скулеж, жалобный и противный, как подгоревшее молоко. Яростный мык с носовым платком в зубах. Горе как чума. В путах судорог и в надрывах испуга. На грани истерики и плакса-вакса-гуталин. Сотрясаясь всем телом и укрыв глаза рукавом, бия себя в грудь и немо, столбом, — а над всей этой юдолью плача слезливый голос гнусавит жалостливые истории, способные камень растрогать и из кого хочешь вышибить слезу и сопли: «И тут грубый хозяин говорит маленькой, замерзающей цветочнице[444]… Но когда бедное дитя протянуло ручки к богатому крестьянину… А голод лютовал по-прежнему, и тогда король приказал каждого третьего в стране… И было бедной слепой старушке до того одиноко, что решила она… И так лежал молодой добрый витязь, истекая последней кровушкой… И беда укрыла всю страну как саван. Каркало воронье. Завывал ветер. Падала скотина. В старых балках зашевелились мертвецкие черви. Горе вам! Горе! Вот она кара! Камня на камне и сухого глаза во всей округе не останется. Горе вам!»

Но сколь бы прилежно ни осваивали обитатели седьмой камеры дисциплину плача, ни у кого из них нет желез, дабы открыть шлюзы потокам желанной влаги. Даже луковый сок не оказал бы здесь никакого эффекта. Хорошо плачут автоматы, но денежка в них не звенит. Да и как могут здесь, под соляными сводами, над соляным полом и между соляных стен, забить ключи жидкости, что в конечном своем продукте опять-таки явит глазу лишь соляные кристаллы, соблазнительные разве что для козы?

И, видя столько тщеты, директор с псом и штейгер участка, а за ними и несведущий экскурсант покидают седьмую камеру первой первичной эмоции, чтобы молча проследовать по людному главному ярусу, покуда лампа штейгера не увлекает их в горло восьмой камеры, которая, на первый взгляд, кажется тесноватой для распирающего ее веселья.

И снова Матерн не может сдержать своего восклицания:

— Что за адский хохот!

На самом деле, однако, — директор Брауксель тут же ему на это указывает, — в восьмой камере демонстрируются только внешние проявления второй первичной эмоции, то бишь человеческого смеха. Диапазон нам известен — начиная от хихиканья и кончая хохотом до судорог и икоты.

— Надо бы особо указать, — говорит штейгер участка Вернике, — что на всем нашем предприятии восьмая камера единственная, которую из-за постоянных толчков и сотрясений пришлось усилить тремя рядами крепей, причем из лучшего дерева, во избежание обвала кровли.

Это, впрочем, и без пояснений понятно, стоит взглянуть на фигуры и услышать, как они, те, которые совсем недавно, завернутые в жуткую дерюгу, упражнялись в печали и скорбях, теперь, в пестрых, хотя тоже испоганенных, шотландках и ковбойках, — хохочут, ржут, покатываются. Они переламываются пополам, падают, корчатся на полу. Встроенная механика позволяет им хвататься за животы, хлопать себя по ляжкам, топать и сучить ногами. И покуда их конечности выделывают свои фортели, из круглых, с кулачок величиною отверстий рвется наружу: здоровый и больной, старческий и молодецкий, как из пивной бочки и винного подвала, задним умом и раньше времени, наглый, без причины, сатанинский, сардонический, а еще, да, безумный и сквозь слезы — смех и хохот. В многоколонном соборе — ибо чем крепи не колонны? — перекликается, аукается, рассыпается на все голоса мощный, но задыхающийся хор: тут смеются роты, полки и армии, все куры, боги — эти, конечно, гомерически, все рейнладцы, и Германия, целиком, над, вместе, вопреки и без конца — своим птичьепугальным хохотом.

Именно несведущий в горном деле экскурсант Вальтер Матерн первым произносит это не больно складное, но меткое словечко. И поскольку ни директор, ни штейгер участка на сей раз его не поправляют, как поправляли, например, когда он говорил об «адском хохоте», он и анекдоты, которыми перебрасываются друг с другом собранные здесь смешливые автоматы, тоже называет «птичьепугальными»:

— А этот знаешь? Два дрозда и скворец встречаются в Кельне на вокзале… А вот этот: синичка собралась межзональным поездом съездить на «Зеленую неделю» в Берлин[445], а на границе, в Мариенборне… Или вот этот, совсем свежий: однажды три тысячи двести тридцать два воробья отправляются все вместе в бордель, а после оказывается, что у одного из них триппер. Угадай, у которого? А вот и неправильно! Слушай снова: однажды три тысячи двести тридцать два воробья…

Тут не сведущий в горном деле Матерн заявляет, что подобного рода юмор, на его вкус, отдает ерничеством и цинизмом. Для него юмор — это прежде всего освобождение, исцеление, а зачастую, да, и спасение. А тут ему недостает человеческого тепла, доброты, гуманности. Все эти качества ему сулят предъявить в девятой камере. После чего все, включая никогда не смеющегося пса Плутона, устремляются прочь от пугального хохота и вновь следуют вдоль по главному ярусу, покуда открывшаяся слева камерная горловина не увлекает их в тот зал, где обретается третья первичная эмоция.