Читать интересную книгу Дмитрий Донской. Битва за Святую Русь: трилогия - Дмитрий Балашов

Прошли в домовую княжескую церковь. Сергий попросил на несколько минут оставить его одного. Стал на колени, замер в безмолвной молитве. Откуда такое одиночество? И холод, словно бы в тесной княжеской молельне повеяло холодом далеких, чуждых, внеземных пространств.

Он сделал то, что делал всегда: перестал думать. Медленно, одна за другою, отходили заботы монастырские, боярские, княжеские. Долго не мог позабыть, отодвинуть от себя лицо племянника Федора. Наконец и оно исчезло. Был холод и тишина. И в этой тишине тихо встало перед ним, промаячило, тотчас замглившись, лицо Дионисия Суздальского, странно измененное, очень уже старое, успокоенное лицо. Сергий стоял неподвижно, слегка опустив голову. Слеза, осеребрив сухие ланиты старца, медленно скатилась по щеке, запутавшись и утонув в бороде. Дионисий был мертв или же умер только сейчас! И как с его смертью умалились иные искатели духовного престола! Как мал содеялся Киприан, как совсем исшаял, почти исчез Пимен, ныне упорно пробирающийся к Царьграду. Их всех держало величие заключенного в Киеве нижегородского иерарха. "Как не понять сего? " — почти вымолвил Сергий вслух, подумав на этот раз о Киприане, вероятном убийце Дионисия. Великое одиночество повисало над Русью с этою смертью, которую Киприану вполне можно было не торопить, ибо Дионисий и без того был близок к закату своему. Люди, в бореньях земных, забывают о вечном. О чем необходимо непрестанно мыслить христианину. Воистину: много званых, но мало избранных на Господнем пиру!

…Душевная боль все не проходила, и Сергию много стоило умерить ее к приходу великого князя. Он лишь коротко спросил Дмитрия, нет ли вестей о заключенном в Киеве митрополите, и, услышавши, что известий еще нет, молча кивнул головой. Дионисий не был близок великому князю Московскому.

Они молились. Затем Сергия кормили, а он все молчал, порою внимательно взглядывая на великого князя, изнемогшего и плотию, и духом. Когда остались наконец одни, вымолвил прямо и строго:

— Я не стану молить Господа о неправде, князь!

В покое нависла тревожная тишина, Дмитрий, мешком, повалился в ноги радонежскому игумену:

— Спаси! Княжество гибнет! Батько Олексей… Я виноват… Никто же не смог умолить…

— Встань, князь! Можешь ли ты поклясться днесь пред святыми иконами самою страшною клятвой, что отложишь навек нелюбие ко князю Олегу и никогда, запомни, никогда больше не ввергнешь меч и не подымешь котору братню? Не часа сего ради, скорбного часа упадка сил и разора во княжестви, а навек? И чтобы нелюбие навек изженить из сердца своего? И чтобы при новом приливе сил, при новом устроении не помыслить послать полки ко граду Переяславлю-Рязанскому, как бывало доднесь и не раз? Ибо в горести и обстоянии легко дать любую клятву. Но нарушивший клятву, данную Господу своему, отметается святых тайн и спасения в мире ином не обрящет! Вот о чем должен ныне помыслить ты, князь!

Сергий говорил жестко и знал, что надобно говорить именно так. Окончить нелюбие Москвы с Рязанью неможно было иначе, чем полною правдою и истиной христианского смирения. Ибо сказано горним Учителем: "Возлюби ближнего своего". И князь Дмитрий ныне, воротясь с побоища на Дону, не имел права мыслить по-иному о князе Олеге Иваныче Рязанском, хотя сам этого и не понял вовремя.

А Дмитрий лежал в ногах у радонежского игумена, понимая ужаснувшеюся глубиною души, что Сергия неможно обмануть, и, пока лежал, мысли его успокаивались и светлели. Все ясней становила нелепость последних походов на Рязань, да и всей этой безнадежно затянутой борьбы, которая не принесла ему доднесь ни славы, ни чести. И… и не может принести впредь? Да, не может! — последовал впервые честный ответ князя самому себе. Мысли его мешались, как вспугнутые голуби. Хотелось обвинить Свибла, иных бояр, даже Боброка за ту, прежнюю, победу на Скорнищеве… Он поднял голову. Выпрямился, не вставая с колен.

— Я виноват, отче, — высказал. — Грех на мне. Можешь повестить о сем князю Олегу!

Сергий молчал, спокойно и долго. Потом положил руку на склоненную голову великого князя Московского, и Дмитрий, у которого сейчас сами собою потекли слезы из глаз, почувствовал себя словно в детстве, когда строгий наставник, духовный отец, батько Олексей, заменивший ему родного отца, вычитывал княжича за очередную детскую шалость…

Каждому человеку надобно знать, что есть некто больший его самого, пред кем достойно лишь смирение и кому можно покаяти во гресех, а набольший должен ежеминутно понимать, что над ним Бог, пред кем и он, набольший, не важнее последнего нищего. Неможно человеку, не имущему смирения в сердце своем, сохранить в себе дух и образ Божий. И не должно таковому править страной. События XX века последнее подтверждают полностью.

— Сможешь ли ты, сыне мой, до зела смирить гордыню и утишить сердце свое, что бы ни советовали тебе прегордые вельможи дома сего? — настойчиво спрашивает Сергий во второй након.

— Смогу! — отвечает Дмитрий и не лжет, ибо ему просветлело сейчас неотменимое окончание земного пути и та истина, которая надстоит над скорбями века сего.

…А про все прочее: сборы, посольство, про тех, кто едет с Сергием, про нарочитых гонцов, грамоты, про то, что всегда и всюду необходимо и всегда и всюду "суета сует и всяческая суета", можно и не рассказывать. Как и про осенний влажный и сизый ветер, про темно-синюю стремнину бегучей воды, когда переправлялись через Оку у разоренной Коломны… Все то было уже, и все то пропустим, как и пристойную встречу, устроенную преподобному рязанским епископом, колокольные звоны, стройное пение клира и монашеской братии. Не станем баять и про оторопь рязанских бояр, не ведающих, как им быть со знаменитым московским старцем, про встречу, наконец, в тереме князя Олега… И все то пропустим до той черты, до часа того, когда в тесовом покое дубового терема княжого они, князь и инок, остаются наконец одни.

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

Сергий сидит. Олег беспокойно ходит, скорее бегает по покою, перечисляя прежних посланцев Дмитрия:

— Свибл приезжал, Иван Мороз, Федор Сабур, Бяконтовы не по раз, Семен Жеребец… Многих прегордых вельмож московских зрел я ныне у ног своих. Дак и того мало! Теперь послали тебя, игумен. Как нашкодившие отроки! Тьпфу! Да ведь не воронье гнездо ограбить — княжество мое разорили! Смердов в полон увели, коней, скотину… Сколь потравили обилия! Раз, второй… Думал, уймется… Третий! Нынче брата послал, Владимира Андреича самого! Воин! Пес подзаборный!

Помысли, старец, помысли и виждь! Сколь велика, и добра, и плодовита, и всякого обилия исполнена земля Рязанская! Сколь широка и привольна, сколь красовита собою, сколь мужественны люди ее! Сколь храбры мужи и прилепы жены рязанские! Сколь упорен народ, из пепла пожаров и мрака разорений восстающий вновь и вновь! Почто же нам горечь той судьбы, а иным — мед и волога нашего мужества и наших трудов? Чем заслужила или чем провинилась пред Господом земля Рязанская? Не в единой ли злой воле московитов наша боль и зазнобы нашей земли? И сколь можно еще тиранить нас?

Дмитрий Михалыч Боброк приехал с Волыни. Воин добрый! Куда его посылают переже всего? На татар? Как бы не так! Князя Олега зорить! Мир заключили. Сам Киприан, на Святой книге… Крестами клялись! На Дону моих бояр было невесть сколь. Я ему, псу, тылы охранял! Ежели какой самоуправец пограбил чего потом… Мало ли грабили на Рязани! Пошли бояр! Исправу и суд учиним по "Правде". Нет! Посылают меня — меня самого! — гнать из Переяславля!

А и переже того! Кажен год, чуть татары нахлынут — московский князь на Оке стоит. Себя бережет, гад поганый! Коломну сторожит, не украли чтоб… Воровано, дан! Тохтамыша проглядели, — снова я виноват? Броды ему, вишь, на Оке указал! Без того бы потопли! Волгу, вишь, перешли, а на Оке без подсказа угрязли бы! И не стыд баять такое!.. Пуще татар ничтожили мою Рязань!

Дак вот ему! Рати побиты, сын в Орде полонен, Новгород, поди, даней не дает, Кирдяпа у хана под него копает… Алексия схоронил, Киприана выгнал, на митрополии черт-те кто у него, бояре передрались… И теперь, вдруг, занадобился ему мир! Дак вот — не будет мира! Хлебов ему не позволю убрать! Татар наведу! Литва будет у него стоять на Волоке, Михайло под Дмитровом, суздальцы засядут Владимир, ордынцы — Переяславль, и кончится Москва! Досыта московиты Рязанью расплачивались за все свои шкоды и пакости. Досыти зорили меня, пусть теперь испытают сами!

Ты не зрел, монах, разоренных родимых хором, скотинные трупы по дорогам, понасиленных женок, сожженные скирды хлебов, разволоченного обилия? Не зрел своего дома, испакощенного московитом?

— Зрел! — спокойно, чуть пошевелясь, отвечает Сергий.

Олег, с разбегу, как в огорожу дышлом, остановил бег, вперяясь обостренным взором в сухой и строгий лик радонежского игумена, вслушиваясь в его тихую, подобную шелесту речь: