Читать интересную книгу Заре навстречу - Вадим Кожевников

— Смотри, ребята, берегите в пути уголек, а то лучше в поселок не возвращайтесь!

Эти слова они обращают к братьям, сыновьям, зная, что кое-где эшелону придется прорываться с боем, и, может быть, не одна углярка будет залита их кровью.

Расходились с зарей, а некоторые, выбрав на штабеле место, где навалена угольная мелочь, укладывались на нес, как на постель, чтобы вздремнуть до гудка, Тима спросил Болотного:

— А раньше вы тоже так уголь сваливали?

Болотный усмехнулся:

— Да пропади он пропадом опосля, как упряжку выполнил, или сгори в штабеле полностью! В восьмом году самовозгорелся штабель, а в нем миллион пудов, не меньше. Так с войском не могли согнать народ тушить, сам по себе и сгорел, — и упрекнул Тиму: — По-глупому спрашиваешь. Теперь народ круговой ход своей работенке соображать стал. — Заявил с веселой усмешкой: — Видал, идут нос задрав, словно после получки.

Даже в транспортной конторе рабочие говорили больше о еде, о дровах, о всяких городских происшествиях, чем о своей работе на кирпичном заводе. А здесь шахтер, встречая шахтера, прежде всего осведомлялся:

— Ну, как уголек? — и потом уже толковали обо всем остальном.

Никогда Тима не думал, что труд может так поглощать человека. Вспоминая, как однажды Витол спросил папу, что же является мерой человека, и папа не нашелся что ответить, Тима начинал думать, что ответ этот есть, — вот горняки меряют человека его трудом. Когда Краснушкин из упряжки в упряжку стал давать по полтысячи пудов, Степка Бугаев сказал о нем восхищенно:

— Силен!

А Краснушкин, лысый, сутулый, с запавшей грудью, едва ли доставал Степану до плеча. И, конечно, никогда не мог поднять, как Степка, рельсу с сидящими на ее концах ребятишками. И все почитали шахтера Болотного не потому, что он старый, а потому, что Болотный мог из самого тонкого пласта вырубить столько же, сколько молодой на самом мощном.

Рабочие транспортной конторы простили Белужина за то, что он отвез кому-то за буханку хлеба воз дров с базара, и даже не сказали об этом Хомякову.

А когда запальщик Лудилин попался на хищении динамита — он глушил им на реке рыбу, которую его жена тайком продавала на базаре, — и после приговора над ним трудового трибунала снова украл пол-ящика динамитных патронов, в то время как запальщики, подвергая свою жизнь опасности, забивали, за неимением динамита, бурки порохом, — ревтрибунал приговорил Лудилина к расстрелу. Его расстреляли днем на плошади, при всех жителях поселка, хотя Лудилин целовал землю и ползал на коленях, умоляя простить его. Никто пз горняков его не пожалел.

И эти же шахтеры трое суток не вылезали из шахты, чтобы пробить ходок к заваленному забою, где после сигнала о готовящемся обрушении заснул коногон Крсшкин, презираемый всеми запойный пьяница, не раз битый шахтерами за жестокое обращение с конем. Когда прорубились к нему и выволокли обеспамятевшего на-гора, никто особенно не радовался его спасению. Но все с гордостью смотрели на бурильщика, который трое суток бурил твердую породу и точно направленными взрывами не обвалил нависшей кровли в забое, где лежал Крошкин.

Здесь, на руднике, Тима понял, что такое рабочее товарищество суровое, карающее отщепенцев, но и отважное, не останавливающееся ни перед чем, когда надо помочь товарищу в беде.

Харитон Опреснухин не забыл своего обещания Сапожкову: недостающие трубы он привез с соседнего рудника, и через несколько дней слесари смонтировали паропровод, ведущий к месту очистных работ в шахте. А на случай, если не хватит пара для подъемника, поставили дополнительно ручной ворот.

Теперь Тима на рассвете, с первым гудком шахтного копра, вместе с отцом отправлялся на Капитальную. Папа нес деревянный ящик, в котором лежали стеклянные сосуды для проб воздуха. Тима нес свою и папину настоящие шахтерские лампы. Теперь Тима уже не хватался за папину руку, когда клеть, словно оборвавшись с каната, падала вниз и осклизлые стены ствола, обмываемые водяными потоками, будто вставшая на дыбы река, проносились у самого лица, обдавая его холодными брызгами.

Шахтеры знали Сапожковых и старались потесниться, прижимаясь к решеткам клети, чтобы уступить им место в середке. Всегда находился какой-нибудь шахтер, который, кивнув на папин ящик, строго предупреждал рукоятчика: "Давай полегче, видал с какой посудой", — и предлагал подержать ящик.

Тима научился светить лампой не у лица, а свесив ее у самых ног, чтобы не спотыкаться и не ослеплять идущих навстречу. Нагибать голову в откаточном штреке ему нужды не было. И только папа шел согнувшись, спрятав очки в карман, прижимаясь лицом к ящику.

Чтобы не бояться обвисающей кровли, Тима придумал для себя следующее: вот когда он жил в землянке у Парамоновых, он же не смотрел все время в потолок, которыи тоже мог оовалиться, значит, про шахту нужно думать так: это просто длинный подземный дом, где вместо комнат — одни длинные коридоры, и тогда все станет просто и не страшно. Кроме тою, папа сказал, что более ста тысяч людей в Сибири находятся на подземных работах. Что же, Тима самый трусливый из всех ста тысяч, что ли? Федор юворил как-то: храбрость — это умение беречь свое человеческое достоинство.

Вчера, когда они шли с папой по штольне, кто-то закричал: "Стой, кумпол рушится!" Папа остановился, передал Тиме ящик, вынул из кармана очки, надел их, поглядел вверх, потом поднял руку, постучал докторским согнутым пальцем в потолок и, объявив сердито: "Глупая шутка!" — велел Тиме идти за собой. И они слышали, как десятник Мослаков проворчал где-то сзади:

— Хозяевы ходят, как по улице, тока бы себя выказать!

А другой голос пригрозил:

— Ты более так не шуткуй, а то мы с тобой по-шахтерскп шуткансм. Скупаем в зумпфе. Враз пропадет охота.

Когда навстречу мчалась партия вагонеток, Тима и папа сходили с пути и прижимались к стенам штрека.

оапах конского пота, фырканье лошади, на мгновение мелькнувшая волосатая голова коня с выпуклым лиловым глазом пробуждали у Тимы щемящее воспоминание о транспортной конторе, о Ваське, и, как острая боль в сердце, охватывала юска по маме. Но о маме нельзя было думать, потому что сейчас же захочется говорить о ней с папой, а папа и так встает ночью, открывает корзину с бумагами и, сидя на корточках, загородившись от Тимьт крышкой корзины, долго рассматривает мамину фотографию. А когда Тима говорит: "Ты чего не спишь?" — папа отговаривается: "Так, запись одну ищу", — и поспешно прячет мамину карточку в корзину.

Каждый раз, когда Тима спрашивал, почему мама так долго не приезжает, лицо у папы страдальчески морщилось, и он отвечал сердито:

— Занята, потому и не едет.

Про мятеж офицеров в городе папа объяснил скупо и скучно:

— На разных стадиях общественного развития классовая борьба принимает различные формы, и контрреволюционный мятеж одна из этих форм, — и, помолчав, предупредил Тиму: — Классовая борьба — процесс длительный, поэтому удивляться тут нечему.

Но Тима беспокоился только о маме. Если ревком дал ей «бульдог», значит, она из него стреляла и ее тоже могли убить. Папа снова сказал, что, раз в списке погибших коммунистов мамы нет, значит, беспокоиться излишне.

Тима спросил:

— Когда же люди перестанут убивать друг друга?

Сам ты говорил: мы, большевики, на второй день своей ыасти объявили войну величайшим преступлением прошв человечности.

Папа сказал твердо:

— Будет мировая революция, и тогда не будет больше войн.

— А если это не скоро случится?

Папа произнес задумчиво:

— Русская революция уже стала примером для многих стран. Теперь нам нужно стараться делать все получше, побыстрее, и тогда народы увидят, как революция необходима всему человечеству.

Тима очень жалел папу и беспокоился за него. Глаза у папы покраснели, щеки запали, голос стал сиплым — и все оттого, что он здесь так много работает.

Марфа Парамонова сказала про папу с уважением:

— Велел в шахты переваренную воду в бочках доставлять, помойки и сортиры известкой засыпать. И верно, перестали люди брюхом хворать. Ну прямо как Иисус Христос, народ без лекарств исцелил. А ведь у нас до этого каждую весну вповалку валялись.

Баня, сушилка, больница и аптека в Партийном клубе — всего этого добился папа. И это он запретил больным туберкулезом работать под землей.

Сапожков пришел к Ирисову, который, ссылаясь на недомогание, саботировал работу в управлении, долго выстукивал и выслушивал его толстую волосатую грудь, потом сказал сурово:

— Ваше недомогание вызвано политическими причинами, и если вы не излечитесь сами, то мы прибегнем к радикальным способам. Предупреждаю: лучшего помещения для яслей, чем ваша квартира, я на руднике до сих пор не обнаружил. — И, показав мандат, объяснил: — Как видите, имею все полномочия.