— У вас есть полное основание предполагать мое недовольство, сударыня, другого вы и ждать не могли, что же до того, чтобы мне идти в ваш притон и расспрашивать там, нет уж, увольте. Это вы должны представить доказательства вашего добропорядочного поведения и рассказать, где и с кем вы провели ночь, а мне достаточно и того, что вы не ночевали дома, не предупредив об этом мужа и не испросив его согласия, так что прежде, чем продолжать разговор, я должен получить от вас исчерпывающее объяснение.
Она в сердцах ответила, что ей совершенно безразлично, как я к этому отношусь, но раз я злюсь, что она при таких особых обстоятельствах осталась ночевать у друзей, то она предупреждает меня, что и впредь будет поступать точно так же и что придется мне с этим примириться.
— Прекрасно, сударыня, — сказал я, — коли мне приходится мириться с тем, чего допустить я не могу, то и вы должны будете примириться, если двери дома окажутся запертыми днем для тех, кто отсутствует по ночам.
Она пообещала испытать меня в ближайшем будущем, и если я закрою перед нею дверь, она найдет способ заставить меня открыть ее.
— Ах так, сударыня, — сказал я, — вы мне еще и угрожаете, но я бы посоветовал вам сначала подумать, прежде чем решиться на подобный шаг, ибо я свое слово сдержу.
Так или иначе, долго такая жизнь продолжаться не могла, тем более что я выяснил, какую компанию она водила, и убедился, что она избрала путь, который мне никак нельзя было одобрить; по этой причине я первый решил разойтись и перестал делить с ней ложе. Мы и так уже прекратили всякие отношения, как муж и жена, еще два месяца назад, и я прямо ей заявил тогда, что не намерен считаться отцом всяких выродков, которым не я дал жизнь. Шаг за шагом дело зашло так далеко, что сохранять наш союз стало невозможным, и как-то днем она ушла, оставив мне короткую записку, в которой писала, что наши отношения слишком осложнились, что она не хочет доставить мне удовольствие выставить ее за дверь, а поэтому покидает меня и переезжает туда-то — она назвала имя своей родственницы, такой же бесстыдницы, как она сама, — и что она надеется, я не заставлю ее возбуждать судебное дело, чтобы получить от меня денежную поддержку, как это обычно водится, а когда у нее возникнет необходимость, она будет присылать мне чеки для оплаты и думает, я ей не откажу.
Я был крайне доволен таким оборотом дела и постарался дать ей об этом знать, однако на письмо прямо не ответил, и, поскольку я еще раньше принял меры предосторожности, чтобы, в случае если она снова сыграет со мной такую же шутку, ей бы не удалось многим у меня поживиться, я, как только она ушла, немедленно расторг договор о найме дома, продал с аукциона всю мебель и в первую очередь вещи, принадлежавшие ей, и повесил на дверь акт о распродаже, чтобы она поняла наконец, что перешла Рубикон{174} и, поскольку совершила этот шаг по своей доброй воле, шансов на возвращение у нее никаких не осталось.
Поверьте, я бы никогда не сделал так, если бы надеялся, что она изменится к лучшему, но она сама выказала такую явную холодность к своему мужу и одновременно такую оскорбительную доступность, что восстановление наших отношений было уже невозможно. Однако у меня имелись два надежных агента из ее ближайшего окружения, так что я неукоснительно получал полный отчет о ее поступках, при этом не сообщая ей ничего о себе, кроме того, что уехал во Францию; что же до чеков, которые она обещала мне пересылать, она сдержала свое обещание и прислала один на тридцать фунтов, который я оставил неоплаченным, навсегда отбив у нее охоту впредь беспокоить меня.
По правде говоря, все это оказалось весьма печальной страницей моей жизни, так как, хотя она вела себя в высшей степени вызывающе и постоянно меня оскорбляла, я все-таки никак не мог прийти к твердому решению расстаться с нею, ибо искренне любил ее, и вынес бы через нее что угодно, но стать нищим и рогоносцем я не мог, мне это казалось совершенно нестерпимым, тем более что от меня этого требовали в такой обидной и грубой форме.
Но моя жена своим поведением сама подготовила наш разрыв, чем облегчила мне дело; через год с небольшим после того, как мы расстались, она опять спуталась с той же компанией, считая ее вполне подходящей для себя, и забеременела; правда, отдавая дань ее честности, следует сказать, что она и не пыталась свалить вину на меня. Какую жалкую жизнь она влачила потом, до какой ужасной нужды и страданий она довела себя, я расскажу позднее.
Вскоре же после нашей разлуки я обнаружил, что поступил очень разумно, проявив с самого начала твердость и не попав в зависимость от нее: мне тут же стало известно, что она понаделала долгов, и на весьма солидную сумму; предполагалось, что я должен их оплачивать, однако я находился в отсутствии, и это было очень кстати, так что ей, хочешь не хочешь, пришлось расплачиваться из своих собственных сомнительных доходов. Как бы там ни было, большую часть долгов она уплатила сама.
Как только ребенок родился, о чем я был своевременно осведомлен моими агентами, я возбудил против нее дело в церковном суде, чтобы получить развод, и когда она убедилась, что избежать его нельзя, она отказалась от защиты, и я выиграл дело, получив в положенное время, что называется, законное свидетельство о разводе. Отныне я снова почувствовал себя свободным человеком, который сыт по горло супружеским счастьем.
Я вынужден был жить уединенно, так как знал, что она влезла в долги, которые мне бы пришлось оплачивать, и я твердо решил как можно скорее исчезнуть с ее горизонта; однако я с нетерпением ждал, когда придут суда из Виргинии, поскольку должен был получить с ними не менее трехсот кип табаку, которые, я был уверен, восполнят все мои потери, связанные с неудачным браком, ибо три года расточительной жизни с этой женщиной весьма заметно сократили мое состояние, съев много больше, чем составляло ее приданое, довольно значительное, но все же не достигавшее полутора тысяч фунтов, как она говорила.
Оказалось, что неприятности, которыми наградил меня мой брак, еще не кончились; так, примерно через три месяца после того, как мы с нею разошлись и я отказался платить по ее чеку тридцать фунтов, о чем уже упоминалось, и несмотря на то, что я уже съехал с новой моей квартиры и полагал себя в полной недосягаемости для нее, а значит, в безопасности, в один прекрасный день ко мне явился хорошо одетый господин; его впустили раньше, чем дали мне об этом знать, иначе я бы вряд ли его принял.
Его ввели в гостиную, и я спустился к нему в халате и домашних туфлях; когда я вошел в комнату, он обратился ко мне по имени, как старый друг, словно мы были знакомы лет двадцать, и, вытащив свой бумажник, показал мне чек на тридцать фунтов, который я раньше опротестовал.