– Смотрите, утки! Утки!
И принимался бросать кусочки булки на берег пруда. Утки сейчас же подплывали к берегу и начинали клевать угощение. Со временем они так привыкли к этому, что стали узнавать Скуперфильда и, завидев издали его чёрный цилиндр, спешили к берегу, что приводило Скуперфильда в умиление. Скормив уткам полбулки, он говорил обычно:
– Теперь идите, миленькие, поплавайте, а завтра я вам ещё принесу.
И уходил на площадку молодняка. Там он отдавал остатки булки маленьким медвежатам и, если поблизости публики было немного, просил у сторожа разрешения погладить кого-нибудь из зверят. Сторож иногда разрешал. Тогда Скуперфильд перелезал через ограду, гладил всех зверушек по очереди и, поцеловав на прощание какого-нибудь хорошенького медвежонка, совершенно счастливый отправлялся домой.
В дни отдыха он уезжал с кем-нибудь из своих новых приятелей за город: в лес или на реку. Там он дышал свежим воздухом, слушал пение птичек, глядел на цветочки. Со временем он запомнил названия многих цветов, и для него они были теперь не просто синенькие, красненькие или жёлтенькие цветочки, а незабудки, ромашки, кувшинки, ландыши, колокольчики, ноготки, фиалочки, одуванчики, васильки, мускарики или анютины глазки. С тех пор как Скуперфильд стал называть цветочки по именам, они сделались для него как бы близкими и родными, и он ещё больше радовался, когда видел их.
– Как прекрасен мир! – говорил он. – Как хороша природа! Раньше я ничего этого не видел: ни цветов, ни травки, ни милых пичужек, ни красивой реки с её чудесными берегами. Мне всегда было некогда. Я только и думал, как бы нажить побольше денег, а на всё остальное у меня не оставалось времени, провалиться мне на этом самом месте, если я вру! Зато теперь я знаю, что настоящие ценности – это не деньги, а вся эта красота, что вокруг нас, которую, однако, в карман не спрячешь, не съешь и в сундук не запрёшь!
Многие богачи, которые вместе с фабриками потеряли также свои доходы, вынуждены были поступить на работу и в конце концов поняли, что это даже лучше, чем по целым дням и ночам трястись над своими капиталами, теряя сон и аппетит и думая лишь о том, как бы облапошить кого-нибудь и не дать другим облапошить себя.
Были, однако же, богачи, которые хотя и потеряли заводы и фабрики, но зато сохранили свои капиталы. Рабочие считали, что эти деньги по праву принадлежат народу, так как богачи нажили их обманным путём, заставляя работать на себя других. Поэтому рабочие издали приказ все эти не праведно нажитые денежки сдать в общую кассу и построить на них большие театры, музеи, картинные галереи, стадионы, плавательные бассейны, больницы и прогулочные пароходики.
Пришлось богачам сдавать свои капиталы в общую кассу. Некоторые из них, однако, схитрили и часть своих денег припрятали для себя. Среди подобного рода хитрецов оказался и всемирно известный мануфактурщик Спрутс. Никто не знал в точности, сколько у него денег. Поэтому половину своего капитала он сдал, а другую половину оставил себе. Он рассчитывал, что, имея денежки, ему можно будет жить по-прежнему, не трудясь.
Жить, однако же, без труда и оставаться честным вообще невозможно. Каждый коротышка нуждается в услугах других, – значит, и сам должен что-нибудь для других делать. Спрутс же захотел устроиться так, чтоб ничего для других не делать, а чтоб только другие делали для него. Ему в первую очередь надо было, чтоб кто-нибудь варил для него обед, но так как все слуги от него убежали, то он стал ходить обедать в столовую. Сначала его там кормили, но в один прекрасный день к нему подошёл главный повар и сказал:
– Слушайте, Спрутс, мы вот работаем на вас, готовим для вас разные кушанья, а вы для нас ничего не делаете, нигде не работаете, только едите.
– Но я же плачу за еду деньги, – возразил Спрутс.
– Откуда же у вас деньги, если вы нигде не работаете? Вы, стало быть, не все награбленные у народа денежки сдали?
Спрутс, конечно, не мог признаться, что утаил часть денег, и он сказал:
– Нет, я все сдал. У меня осталось лишь несколько фертингов, но я их уже проел и теперь буду работать.
С тех пор он решил не ходить больше в столовую, а накупил в магазине яиц, картошки и других разных продуктов и понёс всё это домой. Половину яиц он разбил по дороге, а из другой половины решил сделать яичницу, но зазевался, и яичница у него сгорела на сковороде. Тогда он принялся варить в горшке картошку, но картошка разварилась, и из неё получилась какая-то несъедобная слизь вроде клейстера, который употребляется для приклеивания обоев. Словом, за что он ни брался, у него каждый раз получалось не то, что надо, а то, что надо, почему-то не получалось. Всё, что он варил, ему приходилось есть либо в недоваренном, либо в переваренном виде, а всё, что жарил, он съедал недожаренным или пережаренным, а не то и вовсе сырым или горелым. От такой пищи у него часто болел живот, и от этого он был злой, как пёс.
В доме у него был, как говорится, свинушник, так как наводить чистоту теперь было некому, а самому Спрутсу было лень работать щёткой и шваброй. К тому же он не любил мыть посуду. Позавтракав, пообедав или поужинав, он ставил грязную посуду куда-нибудь на пол в угол, а на следующий день брал из шкафа чистую посуду. Поскольку посуды у него было много, то все углы скоро были завалены грязными чашками, блюдцами и стаканами, ложками, вилками и ножами, тарелками, мисками, соусницами, чайниками, кофейниками, молочниками, салатницами, графинами, старыми консервными банками и бутылками разных форм и размеров. На столах, на подоконниках и даже на стульях громоздились покрытые сажей горшки, чугунки, кастрюли, судки, котелки, противни, сковородки с остатками испорченных блюд. На полу всюду валялись лимонные и апельсинные корки, банановая кожура, яичная и ореховая скорлупа, обрывки бумаги, пустые пакеты, засохшие и покрытые зеленоватой плесенью хлебные корки, яблочные огрызки, куриные кости, селёдочные хвосты и головки. Нужно сказать, что эти хвосты и головки и даже целые рыбьи скелеты можно было увидеть не только на полу, но и на стульях, столах, шкафах, подоконниках, книжных полках, а также на спинках диванов и кресел.
Все это обилие пищевых остатков издавало неприятный запах и привлекало полчища мух. Господин Спрутс сидел среди всей этой дряни, надеясь, что новые порядки не продержатся долго, что постепенно все возвратится к старому и вернувшиеся к нему слуги наведут в доме чистоту и порядок. Время, однако, шло, перемен не было, а господин Спрутс всё еще продолжал на что-то надеяться, не замечая, что сидит уже по самые уши в грязи.
Но беда, как иногда говорится, не является в одиночку. Скоро у Спрутса кончились запасы угля, а так как топить печи чем-нибудь надо было, он принялся жечь мебель. Помимо ворохов всяческой дряни, на полу теперь валялась обивка, содранная с диванов и кресел, а также выдранные из них пружины и войлок, обломки кушеток, зеркальных шкафов и стульев. В общем, вид вокруг был такой, будто в доме разорвалась фугасная бомба или произошло сражение.
Но Спрутс даже как будто и не замечал произведённого им же самим разгрома. Время от времени он совершал из дому вылазки, чтобы пополнить запасы продуктов. Делать это было, однако, не очень легко, поскольку личность он был известная: как-никак бывший миллиардер, председатель большого бредлама, владелец многочисленных сахарных заводов и знаменитой Спрутсовской мануфактуры. До недавнего времени его фотографии печатались чуть ли не ежедневно в газетах, и поэтому все его хорошо знали. Как только он появлялся в каком-нибудь магазине, продавцы и продавщицы сейчас же начинали над ним посмеиваться, отпускать по его адресу разные шуточки; некоторые даже просто говорили, что пора бы ему уже перестать дурить и, вместо того чтобы жить на ворованные деньги, поступить куда-нибудь на работу и сделаться честным коротышкой.
– Смотрите, господин Спрутс, – говорили ему, – постарайтесь, голубчик, исправиться, а если будете продолжать дармоедничать, не будем отпускать вам продукты.
В ответ на это Спрутс обычно отделывался молчанием и только сердито сопел или же говорил, что он вовсе не Спрутс, а какой-то другой коротышка, что вызывало со стороны продавцов новые шуточки. Всё это чрезвычайно сердило Спрутса, а так как насмешки не прекращались и с каждым днём становились злей, он решил как можно реже появляться на улице и вылезал из дому только в случае крайней необходимости.
Однажды вечером, когда Спрутс сидел дома, в дверь постучал кто-то. Спустившись по лестничке и открыв дверь, Спрутс увидел при свете уличного фонаря коротышку со смуглым, широкоскулым лицом, украшенным небольшими чёрными, аккуратно причёсанными усиками, такой же небольшой чёрной остроконечной бородкой и узенькими, беспокойно шмыгающими по сторонам чёрными глазками.
Это лицо показалось Спрутсу совсем незнакомым, но, когда пришедший сказал, что его зовут Жулио, Спрутс начал припоминать, что уже где-то слыхал его имя.