Читать интересную книгу Бандитский Петербург. 25 лет спустя - Андрей Константинов

Не могу не вспомнить о Славе Кирпичеве. Я не знаю, вор он или нет, но 37 лет он отсидел. Я с ним общался, мы с ним встречались, обсуждали вопросы, находили компромиссы. Вор он или не вор, судить не берусь, но 37 лет тюрьмы оказали на него очень большое воздействие. Он даже на свободе продолжал жить в мире недоверия, сплетен и интриг. Как-то раз одна компания отдыхала в бане, человек десять там собралось, парились, гуляли, в бильярд играли. Кирпич прилично напился и начал рассказывать такие вещи, которые не всем можно было слышать в бане. Его уговорили, отвезли домой, а на следующий день он встретился с одним из тех, кто там в бане был, и спрашивает: «Я вчера лишнего не наговорил?» Человек, чтобы Кирпича не обижать, отвечает из деликатности: «Ой, да мы тоже вчера напились, не помним, наговорил кто лишнего или не наговорил». На что Кирпич тут же и заметил: «А ты, Паша, я тебе скажу, такого вчера наговорил, но вот я никому ничего не расскажу». Другой случай: жила с Кирпичом некая девушка, и как-то раз попала она в ДТП. Начались выяснения отношений между ней и другим участником ДТП, она оскорбила того человека, и тот ударил ее по лицу. Как дальше разбирались, я не знаю, но вечером того же дня Кирпич встречает Слона и говорит: «Ты представляешь, мою жену сегодня ударили по лицу». Слон, не вникая особо в ситуацию, эмоционально отвечает: «Да я бы убил за такое, если мою жену по лицу ударил». Через несколько дней Слона встречает Хасан (не Дед Хасан, известный вор в законе, а молодой Саня Хасан, тот, который был в коллективе Артура Кжижевича) и спрашивает: «Ты за что меня хочешь убить?» Слон в полной непонятке, хлопает глазами, и только потом выясняется, что это Хасан был вторым участником ДТП с девушкой Кирпича. И видимо, Кирпич очень своеобразно донес потом до Хасана высказывания Слона, который, естественно, не имел в виду Хасана.

Последняя моя встреча с Кирпичом произошла при следующих обстоятельствах. Мы были на концерте в «Кэндимене» и сидели за одним столом, там за этим столом человек 15–20 сидело. Смотрели мы концерт, выпивали. И там мне действительно стало плохо, я немного перебрал и не без помощи некоторых товарищей добрался до дома. Этот случай даже описан в одной из книжек, по-моему в «Коррумпированном Петербурге». Там говорилось, что на этой встрече еще и Ефим был. А он там действительно был. Через несколько дней один из подельников Кирпича начал искать со мной встречи. Мы договорились встретиться в офисе у Ефима. Их приехало несколько человек, и я их всех видел впервые. То есть мы друг друга знали только заочно или по телефонным разговорам. Так вот, этот подельник Кирпича спрашивает меня, за что я его хочу убить. Я ему отвечаю: «Кто тебе сказал такую чушь?» Он пожимает плечами и говорит: дескать, Вячеслав Кирпичев сказал ему, что в разговоре на концерте в «Кэндимене» я упомянул о своем желании убить вот этого человека. Я немедленно попросил никого не уходить из офиса, Ефимов позвонил Кирпичеву, мы начали пить чай и разговаривать, а часа через полтора приехал Кирпич. Я спросил у него: «Когда я говорил, что хочу убить этого человека?» Кирпич сразу же ответил: «Ты никогда в жизни такого не говорил, это они плетут свои интриги». Ну как на такое можно реагировать? Я спросил всех собравшихся: «Есть ли ко мне еще какие-либо вопросы?» Они ответили, что вопросов нет, и мы разъехались. Вот таким мне запомнился Слава Кирпичев. А уж вором он был или не вором, я не знаю…

25 мая 1992 года меня отправили в Обухово. Обуховская колония расположена недалеко от дома, где я жил до посадки. В километрах двух всего. Так что получилось как в анекдоте — «раньше жил напротив тюрьмы, а теперь начал жить напротив собственного дома». По прибытии в колонию нас направили в карантин, то есть содержали в отдельном помещении, распределяли по отрядам. Нам нужно было пройти бани, прожарки, собеседования с операми. И в первые же дни у меня состоялась беседа с начальником колонии. Он отвел меня в сторону, и мы долго говорили. Он сделал ряд ценных наставлений, а также сказал, что меня ожидает и как будет развиваться моя судьба. Сказал, что я буду большой разменной картой в чьих-то руках. Рассказал он и о себе. Дело в том, что его тоже около года держали в комитетской тюрьме. Обуховская колония ведь была рабочей, в некоторых цехах за вредность выдавали молоко. И вот однажды некий кляузник написал на начальника колонии, что тот требует денег за способствование условно-досрочному освобождению. Эти деньги должны быть переданы в бутылке из-под молока, окрашенной в белый цвет. И действительно, такую бутылку нашли с деньгами. Начальника колонии арестовали и посадили. Его держали-держали, но доказать ничего не смогли. Выпустили. А он оказался мужик не промах, и, прежде чем покрасить бутылку в белый цвет, он все провел через секретную часть. То есть все эти действия были отражены в секретных документах. Однако в самом начале следствия он эти документы не выдавал. Знал, что их порвут, а его посадят. Только после того, как его отпустили, он нашел эти документы, сделал экспертизу, что они настоящие, поехал в Москву. Его восстановили в должности, вернули на работу и выплатили компенсацию. Звали этого человека Павлом Владимировичем, и он на меня произвел впечатление сильного и волевого человека — настоящего хозяина зоны…

Потом меня перевели в отряд, условия там были нормальные, питание неплохое. А через пару месяцев ко мне приехал с Литейного заместитель начальника управления всех ИТУ, меня вызвали в кабинет к начальнику колонии. Оказалось, что в это время с металки кого-то вывезли в ящике. И якобы этот человек прятался на квартире кого-то из тамбовских. Начальник с Литейного попросил, чтобы я обзвонил всех для того, чтобы вернуть этого человека в зону. Сидеть ему оставалось немного, и обещали, что ничего ему за побег не будет. Я, конечно, звонить никому не стал, потому что понимал — не для того люди делали побег, чтобы по звонку возвращаться назад в зону… Потом приезжала ко мне в Обухово корреспондентка из американского журнала «Тайм», ей дали поговорить со мной, мы общались в кабинете администрации часа три. Начальство даже для такого случая кофе нашло, нас поили несколько раз во время беседы. Общались через переводчика, держалась она дружелюбно, а потом вышла статья на трех листах, и мне прислали перевод. Ну что сказать? Западные нравы… Если бы она написала по-другому, наверное, никто бы не стал статью ее читать. Вот она и написала, что я на нее смотрел таким взглядом, будто готов был разорвать в клочья. В общем, вылила она на меня весь негатив. И с тех пор у меня очень сложное отношение к журналистам…

Про меня писали, что мне, мол, были созданы тепличные условия в колонии и что я там не работал ни дня. Но тут надо заметить, что зона вообще к тому времени была почти не рабочей. Действительно, через несколько месяцев после моего прибытия в Обухово были собраны документы и отправлены на изменение моего содержания. Комиссия должна была рассмотреть вопрос и решить, переводить ли меня на стройку народного хозяйства, на так называемую химию. Административная комиссия решила вопрос положительно, но это решение было опротестовано прокурором, потому что выяснилось, что комиссия собиралась в неполном составе. Опротестовал решение комиссии прокурор по надзору за ИТУ. Естественно, административная комиссия Фрунзенского района, можно сказать, обиделась. И тут дело не столько во мне, сколько в том, что их просто по-человечески задело. Ведь до этого случая их никто никогда не проверял, в каком составе они принимали решение и собирались. Хотя они разбирали и более сложные вопросы. Они приняли положительное решение и отправили документы в суд. Прошла еще пара месяцев, в декабре 1992 года состоялся суд, и согласно его решению я был направлен на стройку народного хозяйства. Там рассматривался вопрос десятерых человек, так вот, девять направили в Гатчину, а меня в Оренбург. Я, наивный, с женой пошел к начальнику, который распределял на химию, начал разговаривать, нельзя ли меня поближе к Питеру определить, потому что жена, ребенок. А мне в ответ: либо Владивосток, либо Оренбург — выбирай. И все это происходило в то время, когда вышел какой-то указ, согласно которому до химии стало возможно добираться своим ходом. А раньше доставляли этапом. Вот я туда и отправился… Хочу отметить, что за все время пребывания в колонии у меня не было ни одного нарушения, ни одного прогула или опоздания на проверку. Ну а в Оренбурге уже я пробыл недолго, потому что через несколько месяцев после моего приезда все химии были закрыты.