Дотти ещё похорошела со вчерашнего дня. Когда нравилась – она всегда хорошела, а оттого больше нравилась – и ещё хорошела.
Придерживая полы халата, она мягкой походкой подошла к телефону и властно-ласково сняла трубку.
– Да… Его нет дома… Кто, кто?.. – и вдруг преобразилась приветливо и повела плечами, был у неё такой жест угоды. – Здравствуйте, товарищ генерал!.. Да, теперь узнаю… – Быстро прикрыла микрофон рукой и прошептала: – Шеф! Очень любезен.
Иннокентий заколебался. Любезный шеф, звонящий вечером сам… Жена заметила его колебание:
– Одну минуточку, я слышу, дверь открылась, как бы не он. Так и есть! Ини! Не раздевайся, быстро сюда, генерал у телефона!
Какой бы ни сидел по ту сторону телефона закоснелый в подозрениях человек, он по тону Дотти почти мог видеть, как Иннокентий торопливо вытирал ноги в дверях, как пересёк ковёр и взял трубку.
Шеф был благодушен. Он сообщал: только что окончательно утверждено назначение Иннокентия. В среду он вылетит самолётом с пересадкой в Париже, завтра надо сдать последние дела, а сейчас явиться на полчасика для согласования кое-каких деталей. Машина за Иннокентием уже выслана.
Иннокентий разогнулся от телефона другим человеком. Он вдохнул с такой счастливой глубиной, что воздух как будто имел время распространиться по всему его телу. Он выдохнул с медленностью – и вместе с воздухом вытолкнул сомнения и страхи.
Невозможно было поверить, что вот так по канату при косом ветре можно идти, идти – и не сваливаться.
– Представь, Дотик, в среду лечу! А сейчас…
Но Дотик, прислонявшая ухо к трубке, уже слышала всё и сама. Только она разогнулась совсем не радостная: отдельный отъезд Иннокентия, ещё объяснимый и допустимый позавчера, сегодня был оскорблением и раной.
– Как ты думаешь, – она поднадула губы, – «кое-какие детали» – это, может быть, всё-таки и я?
– Да… м-м-может быть…
– А что ты там вообще говорил обо мне?
Да что-то говорил. Что-то говорил, чего не мог бы ей сейчас повторить, что и переигрывать уже было поздно.
Но уверенность, вчера приобретённая, позволяла Дотти говорить со свободою:
– Ини, мы всё открывали вместе! Всё новое мы видели вместе! А к Жёлтому Дьяволу ты хочешь ехать без меня? Нет, я решительно не согласна, ты должен думать об обоих!
И это – ещё лучшее изо всего, что она произнесёт потом. Она ещё будет потом при иностранцах повторять глупейшие казённые суждения, от которых сгорят уши Иннокентия. Она будет поносить Америку – и как можно больше в ней покупать. Да нет, забыл, будет иначе: ведь он там откроется, и что вообще уместится в её голове?
– Всё и устроится, Дотти, только не сразу. Пока я поеду представлюсь, оформлюсь, познакомлюсь…
– А я хочу сразу! Мне именно сейчас хочется! Как же я останусь?
Она не знала, на что просилась… Она не знала, что такое кручёный круглый канат под скользкими подошвами. И теперь ещё надо оттолкнуться и сколько-то пролететь, а предохранительной сетки, может быть, нет. И второе тело – полное, мягкое, нежертвенное – не может лететь рядом.
Иннокентий приятно улыбнулся и потрепал жену за плечи:
– Ну, попробую. Раньше разговор был иначе, теперь как удастся. Но во всяком случае ты не безпокойся, я же очень скоро тебя…
Поцеловал её в чужую щеку. Дотти нисколько не была убеждена. Вчерашнего согласия между ними как не бывало.
– А пока одевайся, не торопясь. На первый акт мы не попадём, но цельность «Акулины» от этого… А на второй… Да я тебе ещё из министерства звякну…
Он едва успел надеть мундир, как в квартиру позвонил шофёр. Это не был Виктор, обычно возивший его, ни Костя. Шофёр был худощавый, подвижный, с приятным интеллигентным лицом. Он весело спускался по лестнице, почти рядом с Иннокентием, вертя на шнурочке ключ зажигания.
– Что-то я вас не помню, – сказал Иннокентий, застёгивая на ходу пальто.
– А я даже лестницу вашу помню, два раза за вами приезжал. – У шофёра была улыбка открытая и вместе плутоватая. Такого разбитнягу хорошо иметь на собственной машине.
Поехали. Иннокентий сел сзади. Он не слушал, но шофёр через плечо раза два пытался пошутить по дороге. Потом вдруг резко вывернул к тротуару и впритирку к нему остановился. Какой-то молодой человек в мягкой шляпе и в пальто, подогнанном по талии, стоял у края тротуара, подняв палец.
– Механик наш, из гаража, – пояснил симпатичный шофёр и стал открывать ему правую переднюю дверцу. Но дверца никак не поддавалась, замок заел.
Шофёр выругался в границах городского приличия и попросил:
– Товарищ советник! Нельзя ли ему рядом с вами доехать? Начальник он мой, неудобно.
– Да пожалуйста, – охотно согласился Иннокентий, подвигаясь. Он был в опьянении, в азарте, мысленно захватывая назначение и визу, воображая, как послезавтра утром сядет на самолёт во Внукове, но не успокоится до Варшавы, потому что и там его может догнать задерживающая телеграмма.
Механик, закусив сбоку рта длинную дымящую папиросу, пригнулся, вступил в машину, сдержанно-развязно спросил:
– Вы… не возражаете? – и плюхнулся рядом с Иннокентием.
Автомобиль рванул дальше.
Иннокентий на миг скривился от презрения («хам!»), но ушёл опять в свои мысли, мало замечая дорогу.
Пыхтя папиросой, механик задымил уже половину машины.
– Вы бы стекло открыли! – поставил его на место Иннокентий, поднимая одну лишь правую бровь.
Но механик не понял иронии и не открыл стекла, а, развалясь на сиденьи, из внутреннего кармана вынул листок, развернул его и протянул Иннокентию:
– Товарищ начальник! Вы не прочтёте мне, а? Я вам посвечу.
Автомобиль свернул в темноватую крутую Рождественскую улицу. Механик зажёг карманный фонарик и лучиком его осветил малиновый листок. Пожав плечами, Иннокентий брезгливо взял листок и начал читать небрежно, почти про себя:
«Санкционирую. Зам. Генерального Прокурора СССР…»
Он по-прежнему был в кругу своих мыслей и не мог спуститься, понять – что механик? неграмотный, что ли, или не разбирается в смысле бумаги, или пьян и хочет пооткровенничать.
«Ордер на арест… – читал он, всё ещё не вникая в читаемое, – Володина Иннокентия Артемьевича, 1919-го…» – и только тут как одной большой иглой прокололо всё его тело по длине и разлился вар внезапный по телу – Иннокентий раскрыл рот – но ещё не издал ни звука, и ещё не упала на колени его рука с малиновым листком, как «механик» впился в его плечо и угрожающе загудел:
– Ну, спокойно, спокойно, не шевелись, придушу здесь!
Фонариком он слепил Володина и бил в его лицо дымом папиросы.
А листок отобрал.
И хотя Иннокентий прочёл, что он арестован, и это означало провал и конец его жизни, – в короткое мгновение ему были невыносимы только эта наглость, впившиеся пальцы, дым и свет в лицо.
– Пустите, – вскрикнул он, пытаясь своими слабыми пальцами освободиться. До его сознания теперь уже дошло, что это действительно ордер, действительно на его арест, но представлялось несчастным стечением обстоятельств, что он попал в эту машину и пустил «механика» подъехать, – представлялось так, что надо вырваться к шефу в министерство и арест отменят.
Он стал судорожно дёргать ручку левой дверцы, но и та не поддавалась, заело и её.
– Шофёр! Вы ответите! Что за провокация?! – гневно вскрикнул Иннокентий.
– Служу Советскому Союзу, советник! – с озорью отчеканил шофёр через плечо.
Повинуясь правилам уличного движения, автомобиль обогнул всю сверкающую Лубянскую площадь, словно делая прощальный круг и давая Иннокентию возможность увидеть в последний раз этот мир и неумолимую высоту слившихся зданий Старой и Новой Лубянок, где предстояло ему окончить жизнь.
Скоплялись и прорывались под светофорами кучки автомобилей, мягко переваливались троллейбусы, гудели автобусы, густыми толпами шли люди – и никто не знал и не видел жертву, у них на глазах влекомую на расправу.
Красный флажок, освещённый из глубины крыши прожектором, трепетал в прорезе колончатой башенки над зданием Старой Большой Лубянки. Он был – как гаршиновский красный цветок, вобравший в себя зло мира. Две безчувственные каменные наяды, полулёжа, с презрением смотрели вниз на маленьких семенящих граждан.
Автомобиль прошёл вдоль фасада всемирно знаменитого здания, собиравшего дань душ со всех континентов, и свернул на Большую Лубянскую улицу.
– Да пустите же! – всё стряхивал с себя Иннокентий пальцы «механика», впившиеся в его плечо у шеи.
Чёрные железные ворота тотчас растворились, едва автомобиль обернул к ним свой радиатор, и тотчас затворились, едва он проехал их.
Чёрной подворотней автомобиль прошмыгнул во двор.
Рука «механика» ослабла в подворотне. Он вовсе снял её с шеи Иннокентия во дворе. Вылезая через свою дверцу, он деловито сказал:
– Выходим!
И уже ясно стало, что был совершенно трезв.
Через свою незаколоженную дверцу вылез и шофёр.