— Пошел!
— Вы будете отвечать, ротмистр; это буйство, мародерство, у своих, наши люди два дня не ели. Это разбой. Ответите, милостивый государь, — и он, трясясь на лошади, как трясутся верхом пехотные офицеры, отъехал.
— Собака на забо'е, живая собака на забо'е, — прокричал ему вслед Денисов высшую насмешку кавалериста над верховым пехотным и рассмешил весь эскадрон.
Солдатам роздали сухарей вволю, поделились даже с другими эскадронами, и полковой командир, узнав всё дело, повторил, закрывая глаза открытыми пальцами:
— Я на это смотрю вот этак, но не отвечаю и не знаю. — Однако через день по поступившим жалобам от пехотного командира он позвал к себе Денисова и посоветовал съездить в штаб и там по крайней мере в провиантском ведомстве расписаться, что он получил столько то провианту, а то требование записано на пехотный полк. Денисов поехал и возвратился к Ростову взбешенный, красный и с таким приливом крови, что ему необходимо было в тот же день пустить кровь; глубокая тарелка черной крови вышла из его мохнатой руки и тогда только он стал в состоянии рассказать, что с ним было. Но и тут, дойдя до трагического места, он так разгорелся, что кровь пошла из руки и надо было перебинтовать ее.
— Приезжаю. Ты думаешь, они там бедствуют, как мы? Как же! Смотрю, жиды провиантские все чистенькие, гладенькие, веселенькие. Ну, где у вас тут начальник? Показали. Ждал долго. Уж это меня взбесило. Обругал всех, велел доложить. У меня служба, я за тридцать верст приехал. Хорошо, выходит этот обер-вор: вы пожалуйте к чиновнику по комиссии, там распишетесь, а поступок ваш представится высшему начальству.[3027]
— Вы меня, батюшка, не учите, а лучше бы не заставляли ждать по три часа.[3028] Обругал, и с этим пошел. Прихожу, один чиновник к другому, к третьему, один одного погоняет, все франты, я тебе говорю, уж меня стало бесить. Прихожу к тому то комиссионеру. Хорошо, кушают, сейчас. Смотрю: портер несут, индейку. «Ну, думаю, уж этого ждать не буду». Вхожу, изволят кушать... Кто же! Нет, ты подумай (тут развязалась повязка и брызнула кровь). Телянин! — А, так ты нас с голоду моришь! Раз, раз, по морде!., а... (он произнес грубое ругательство). Кабы они не бросились на меня, я бы убил его до смерти.... Хороши? а? Хороши? а?..
— Да, что же ты кричишь, успокойся, — говорил Ростов. — Ведь этак еще кровь пускать.
В Фридландском сражении два эскадрона павлоградцев, над которыми старшим был Денисов, поставлены были на левом фланге в прикрытие артиллерии, как ему сказал с вечера полковой командир. С начала дела открылся страшный огонь по гусарам. Ряды вырывало за рядами, и никто не приказывал им ни отступать, ни переменить положение. Денисов, хотя как и всегда для сражения, надушенный и напомаженный, был грустен и сердито отдавал приказания для уборки тел и раненных.[3029] Увидав недалеко проезжавшего генерала, он поскакал к нему и объяснил, что дивизион перебьют весь без всякой пользы для кого бы то ни было. Лошади так слабы, что в атаку итти не могут, ежели бы даже и можно было, то место изрыто рытвинами, и наконец нет надобности стоять под ядрами, когда можно перейти дальше. Генерал, не дослушав его, отвернулся и поехал прочь.
— Обратитесь к генералу Дохтурову, я не начальник. — Денисов отыскал Дохтурова. Тот сказал ему, что начальник третий генерал, третий генерал, что начальник первый генерал.
«Чорт вас дери совсем», подумал Денисов, и поскакал назад. [3030]Кирстен был уж убит и Ростов был старшим. Так много было перебитых, что люди мешались и отходили от мест. Денисов поставил своим долгом собрать их. Но тут набежала на него пехота и смешала его.
— Стоило погубить полэскадрона. Дьявол! — проговорил он, но тут картечь попала ему в спину и замертво повалила его с лошади. Ростов, уже привыкший переносить всегда повторявшееся в деле чувство страха, как умел старался в бегстве собирать эскадрон, а потом бежал, как попало.
После Фридландского сражения Nicolas оставался старшим офицером в эскадроне. Но эскадрон только именовался так, но в нем было только шестьдесят конных гусаров. В начале лета продовольствие доставлялось в достаточном количестве, погода была хорошая и офицеры уже поговаривали <об отступлении в Россию.>
Первое время Ростов был увлечен своим новым званием и хозяйственными делами по эскадрону. <Он вел их с таким старанием, что получал одобрение от бывшего своего врага, теперешнего своего начальника, полкового командира.> Ему весело было принимать кашу эскадрона, здороваться с людьми, отдавать приказания вахмистру и говорить: в моем эскадроне.
<Ему весело было тоже думать, что война кончилась, что не предстоит более опасностей, скоро удастся, вернувшись в Россию, увидать своих. О том, как бесславно кончилась эта кампания, он, как и все фронтовые офицеры, весьма мало думал.>
Немецкая пословица говорит: от деревьев лесу не видно. <Так и военные люди, участвующие в войне, никогда не видят и не понимают значения самой войны. Кончилась война, провиант есть, в Россию идешь или в Польшу к паночкам стоять. Ну, и слава богу. А как кончилась и какой результат этой войны — это рассудят те, которые не участвовали в ней. Только тогда живо чувствуется для военного человека общий результат войны, когда он встречается после мира с прежними врагами и видит их торжество и радость. Это то случилось с Н. Ростовым 7-го июня, когда он ездил в главную квартиру Бенигсена за приказаниями, и в этот самый день встретил там французского капитана Перигора, приехавшего от Наполеона для начала Тильзитских переговоров. В главной квартире Бенигсена Ростов остановился у бывшего своего товарища Жиркова, бывшего чем то теперь при штабе главнокомандующего.> Они зашли с ним вместе к маркитанту, когда на улице произошло движение. Все бежали смотреть что то, и Ростов с Жирковым, следуя общему движению, увидали ехавшего по улице, сопутствуемого трубачем, красивого офицера французской гвардии в медвежьей шапке. <Вид этого офицера был настолько презрительный и высокомерный, что Ростов вдруг почувствовал стыд побежденного и, поспешно отвернувшись, ушел назад.>
Перигор, попавший к главнокомандующему во время обеда, был приглашен к столу.
Не говоря уже об разнородных толках о том, как надменно вел себя этот Перигор, как и что оскорбительного для русских он говорил за обедом, очевидцы рассказывали, как он вошел, сел за стол, и всё время [у] главнокомандующего провел, не снимая медвежьей шапки. Ростов, принужденный дожидаться бумаг до вечера, слышал эти толки и молчал. Он не мог говорить, так сильно кипели в нем негодование, стыд и злоба. Невольно спрашивал он сам себя, не имели ли права эти французы так презирать русских, не был ли он и его товарищи и его солдаты виноваты в том презрении, которое оказывал этот француз. Но нет, сколько ни вспоминал он Кирстена, Денисова, своих гусар, нет это была наглость француза и подлость тех русских, которые переносили это. Он стоял вместе с Жирковым и другими офицерами на крыльце одного из домов, занимаемого штабными. Жирков шутил, как и всегда.
— То то вспотел под шапкою, я думаю, — сказал он и обратился к Ростову. — Все люди, как люди, один чорт в колпаке! не правда ли, а? Ростов. — Это обращение вывело Ростова из его состояния скрытой злобы, он разгорячился.
— Я не понимаю, господа, — заговорил он, возвышая голос все более и более, — как вы можете шутить и смеяться над такими вещами? У меня вся внутренность переворачивается: какая-нибудь дрянь, французский сапожник (Ростов ошибался: Перигор был член старой французской аристократии) смеет в шапке сидеть против нашего главнокомандующего, что же мы после этого? Чего же после этого не позволит себе какой нибудь французишка со мною, с русским офицером? Только я, гусарский поручик, ему бы фухтелями сбил шапку с головы, потому что я не курляндский немец, мне честь русского дорога.
— Ну, ну! — испуганно, стараясь обратить в шутку, заговорили офицеры, оглядываясь. Невдалеке стояла группа генералов, но Ростов, возбужденный этим страхом, еще более разгорячился.
— Разве мы пруссаки какие нибудь, — говорил он, — чтобы они имели право так обходиться с нами. Кажется Пултуск и Прейсиш Эйлау показали им, а что у нас главнокомандующие бог знает кто!
— Полно, полно, — заговорили офицеры.
— Бог знает кто, немцы, колбасники, сумашедшие, да порченные! — Большинство офицеров отошли от Ростова, но в то же время один из генералов, стоявший невдалеке, высокий, плотный, седой человек, отделился от своей группы и подошел к молодому гусару.
— Как ваша фамилия? — спросил он.
— Граф Ростов, Павлоградского гусарского полка, к вашим услугам, — проговорил Nicolas, — и готов повторить, что сейчас сказал, хоть перед самим государем императором, тем более пред вашим превосходительством, которого не имею чести знать.