— Так ты оборотень? — изумился Закая.
— Нет, — покачала головой Анук, тяжело вздохнув. — Хотя мои родители были оборотнями, я родилась без ипостаси.
К этому времени вода закипела и я насыпала крупы, усилив температуру пламени, чтобы каша быстрее сварилась.
— Значит, ты человек?
— Да, человек, — кивнула она. — А почему ты спрашиваешь? — сверкнув глазами, она нетерпеливо всмотрелась в Закаю.
— Если ты человек, значит, с людьми всегда приживешься.
— Уж не намекаешь ли ты на то, что сам бы меня приручать взялся? — рассмеялась Анук.
— Нужна ты мне, баба истеричная, — с усмешкой фыркнул Закая.
— Ну а сам-то ты как в инквизиторы попал? — спросила она.
— Как и все, — проворчал Закая, чувствуя на себе наши любопытные взгляды. Всем было интересно послушать его историю, и он, хотел того или нет, вынужден был ее рассказать. — Но не по убеждениям. По убеждениям единицы идут, Цыплята вроде нашего, — он кивнул на Арланда. — Сорок лет назад, когда я был семилетним мальчишкой, в Орден никто не шел, все его боялись до дрожи в потрохах и добровольно детей туда не отдавали. Но инквизиторы-то монахам нужны были, чтобы те защищали их долбанную теорию. Так вот монахи выкрутились: они рабов скупали. Рабы были не только учениками, но и мясом для опытов — и все законно. Сорок лет назад инквизиторы не были устойчивы к магии, к ядам, они не могли исцелять, не могли заглушать темные силы, это были просто воины, паладины, только безбожные. На таких, как я, мышах, вывели все те ритуалы… Ну так я мелкий был, жил в Финье, в семье рыбака. Деревня была на берегу моря, маленькая такая деревенька, неизвестная никому, на картах не отмеченная. Пираты как-то удирали от погони и причалили к нашим берегам. Каково было их удивление, когда они вместо голых скал деревню обнаружили! Они забрали нашу одежду и дома, спрятали корабли, прикинулись перед стражей крестьянами, так их пограничники и не тронули, дальше поплыли. А пираты, как только стражники ушли, разграбили деревню, слабых стариков и некрасивых баб перерезали, а мужиков, девиц и детей в кандалы и в рабство. Нас они продали в Тангейе, где меня с остальными детьми купил монах из белых сов. Поначалу в Ордене здорово было… лучшие дни моей жизни! Нас всей деревенской гурьбой учили по настоящим книгам, мы спали каждый в своей комнате, были сыты и одеты, получали дорогие подарки по праздникам, играли в огромном саду Ордена по выходным, о родителях и прежнем доме и думать забыли, как о страшном сне, монахи и монахини были нашей семьей, нашими учителями, нашими идолами!… - он махнул рукой вверх, подчеркивая недосягаемость этих идолов. — Все это продолжалось, пока нам всем по восемнадцать не исполнилось. Тогда из нас стали готовить инквизиторов «нового поколения». Мы были преданы монахам, как выхоленные дворовые собаки. Если нам говорили, что надо вколоть себе в кожу какую-нибудь магическую кислоту, мы вкалывали и умирали со счастливыми улыбками, когда нам разъедало вены, потому что были уверены, что так надо… Когда мне было двадцать один, я остался единственным выжившим из всей деревни. Когда исполнилось двадцать четыре, я остался единственным инквизитором, способным к работе, из сотни других подопытных, которые в итоге остались калеками. Когда меня выпустили, я стал делать то, чему меня научили… Я и до сих пор, как дрессированный пес, делаю то, к чему меня готовили, хотя понял уже, что вся эта теория равновесия дерьма собачьего не стоит… Нет, она верна и инквизиция нужна миру, но не для меня она. Устал я уже судить тех, чьего пальца на руке не стою.
После долгого рассказа Закаи в пещере повисла тишина, только непрекращающийся дождь снаружи шумел.
Каша сварилась, зерна разбухли, и я покрошила туда все оставшееся вяленое мясо. Размешав, я попробовала и объявила обед готовым. Все взялись за ложки, которые носили с собой в любом пути, и стали есть. Разговор продолжился.
— Я слышал, инквизиторы после одиннадцати лет работы обычно в монахи идут при Ордене, — заметил Арланд, не прожевав, от чего получил от меня подзатыльник. Буду воспитывать в нем чувство аккуратности.
— Ты представляешь меня в рясе!? — захохотал Закая так, что его жилистый живот заколыхался. — Да от меня вся молодежь разбежится и боги, которым я стану молиться, зачахнут!
— А кем бы ты был, если не инквизитором? — спросила Анук, теснее прижимаясь спиной к плечу Закаи и как бы невзначай коснувшись рукой его ноги.
— Не знаю, — пожал плечами великан. — Если бы не пираты, был бы рыбаком или моряком. Но сейчас я не люблю море, меня от его запаха блевать тянет, пиратская банда сразу вспоминается. А если бы с меня сейчас полномочия сняли, я бы пошел в наемники. Куда мне еще идти-то? Только вот с меня полномочия одна смерть снять может: белые совы своих не отпускают.
— А можешь ты просто не выполнять работу? Сними мантию и иди в наемники, — предложила Анук.
— Не могу. Я, как и ты, слишком долго живу в своей среде. Инквизитор, как и лесник, это не профессия, это образ мышления и способ жизни…
— Была бы выпивка, я предложила бы выпить за Смерть и за избавление! — истерично засмеялась Анук, обхватывая за плечо Закаю, чтобы не упасть. У нее из глаз брызнули слезы. Смеялась она долго, пока не выдохлась. — Эээх… твой костер, ведьма, мертвый, как камень. Я хочу живого огня! Хочу дыма! — вскричала она. — Пойду, соберу веток, ты их высушишь, и разведем нормальный костер, трескучий и с запахом.
С этими словами Анук вскочила, схватила зачем-то свой лук и бросилась вон из пещеры, прямо под дождь.
— Истеричка, — фыркнул Закая, невозмутимо засовывая в рот ложку каши.
— По-моему, вы с ней похожи, — осторожно заметил Арланд.
— Может, в чем-то и похожи, — пожал плечами Закая. — Но она чокнутая. По ней видно. Свихнулась в лесу от одиночества.
— И, тем не менее, вы отлично ладите, — заметила я, а потом невольно ухмыльнулась. — Выходит, ты тоже чокнулся, а?
— Тебя, ведьма, никто не спрашивает! — нахмурился Закая и запустил в меня из ложки кашей. Мне удалось увернуться. — По сравнению со мной твой Цыпленок после двадцати лет работы будет законченным психом… да уже через пару лет двинется, а еще через пять его белые совы порешат, как обычного маньяка. Инквизиторам нельзя думать о своей миссии и верить в нее, они должны быть тупыми машинами. Иначе долго не живут. На моем веку сотни раз было с юнцами: работают год-другой, воют от безысходности, устают, душевные силы уходят, они пытаются заполнить себя идеологией, чтобы снова обрести смысл жизни, в итоге идеология их пожирает, и все. Долго из таких идеологов живут только те, у которых несколько специализаций. Можно из одного перескочить в другое, и жизнь потечет в новом русле, снова смысл почувствуется. Был судьей и убийцей, стал лекарем или клириком, и все, новая среда, новая работа, чувствуешь себя иначе.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});