Детали мне сейчас уже не восстановить, но на моем рабочем столе на кафедре вдруг появились открытыми для общего обозрения три журнала «Континент» с «ГУЛАГом» Александра Солженицына. Последовал очень неприятный разговор, и, разумеется, мне было невозможно доказать, что журналы эти кто-то, кто давно подобного случая ждал, просто положил на мой стол.
К этому времени в училище произошла существенная перемена. Офицеры, которые относились ко мне нормально (адмирал, принимавший меня на работу, или благоволивший ко мне начальник политотдела К.), ушли в отставку и были заменены другими офицерами, не только стиль поведения которых был гораздо жестче, но которые к тому же были заражены бациллой антисемитизма и не могли понять, как вообще стало возможным назначить на должность доцента в училище – в военно-морском учебном заведении – беспартийного еврея. Примерно так же, как я в свое время, восемь лет тому назад, только по прямо противоположным причинам.
Началась хорошо знакомая мне еще со студенческих лет обработка – от уговоров до угроз. Разговор в первую очередь вел начальник Первого отдела училища Борис Григорьевич Г., который не преминул спросить, с какой это стати мы так широко разгулялись в «Астории». Каким образом ему об этом стало известно, я, разумеется, не спросил. В первую очередь Бориса Григорьевича и его начальников интересовал круг моего общения вне училища. Все мои друзья, знакомые, наставник. Например, профессор Владимир Михайлович Павлов, чью дочь я, собственно, и привел в училище; профессор Павлов, мой друг и наставник, который во время войны попал в плен и какое-то время находился в лагере в Германии, что по тогдашним – советским – меркам было обстоятельством весьма и весьма отягчающим. И вдруг разговор перешел на темы медицинские. Мой приятель Володя Михайлов, когда-то подаривший мне карманное издание «Вчерашнего мира» Стефана Цвейга и за эти годы ставший доцентом филологического факультета Ленинградского университета имени Жданова, – они назвали его гомосексуалистом, что, возможно, и соответствовало действительности. Но, по моему мнению, это касалось только его одного и уж никак не официальных государственных органов. Но и тут я снова ошибся.
Я ощутил довольно скоро, что оба чекиста хотели бы создать из всей этой истории с Солженицыным большое дело, чтобы – как они это себе вообразили – проникнуть по возможности на всю ленинградскую самиздатовскую сцену. И конечно, я и сегодня уверен, что каждый из них думал о своей карьере, о следующей звезде на погонах. Но даже если отвлечься от того, что, кроме подсунутого мне самиздата, каких-то особых диссидентских контактов у меня все же не было, я между тем (что касается подобных душещипательных бесед) был уже дитя обжегшееся, и запугать меня более или менее открыто высказанными возможными неприятными последствиями было не так-то просто. И на этот раз я решительно отверг всякую возможность сотрудничества с ГБ, хотя и понимал прекрасно, что тем самым подвожу свою деятельность в училище к завершающему этапу.
И хотя в соответствии с обычной практикой увольнения было совсем не обязательно ломать комедию, на кафедру явилась комиссия, которая установила мои так называемые профессиональные недостатки, чтобы избавиться от меня корректным образом. Так, мне указали, к примеру, что мои знания о достижениях коммунизма и об истории КПСС совсем недостаточны, что я мало что мог сообщить комиссии и о проблемных вопросах XXV съезда КПСС (что было чистой правдой, поскольку моей специальностью был немецкий язык, благодаря которому мне, собственно, и дали должность). И таким образом, меня уволили посреди учебного года, да еще с волчьим билетом – весьма и весьма незавидной характеристикой, которая, куда бы я ни подавал позднее документы, играла свою отрицательную роль.
Для любой государственной организации (а других тогда не имелось) я был отмечен огненным тавром как еврей и политически неблагонадежный, что на жаргоне партийных бюрократов обычно было одно и то же. И на душе у меня было так, что слово «еврей», проштампованное в моем паспорте, перемещалось также и на мой лоб, когда я в поисках работы входил в тот или иной отдел кадров и предъявлял свои бумаги. Стоило мне переступить порог – и чудесным образом секунду тому назад вакантное место оказывалось вдруг занятым. И опять я стоял на улице, завися от не очень-то роскошного оклада моей жены, который ей давала должность инженера-химика, и от нечастой финансовой помощи моей семьи, где каждый: будь то мои родители, родители жены или мой брат – отрывал от себя. И меньше всего я мог предвидеть, что подобное удручающее состояние растянется на целых три года.
Я многое пытался делать в эти три года, но едва мог переступить через временные, часто плохо оплачиваемые побочные занятия, которые подчас становились основными. Так, благодаря хорошему ко мне отношению со стороны руководителя иностранной комиссии ленинградского Союза писателей Евгения Бранского я время от времени сопровождал писателей ГДР, синхронно переводил на всякого рода международных конференциях и переводил разные тексты для художественных альбомов в издательстве «Аврора». Мое сотрудничество с журналом «Нева» после прихода нового главного редактора тоже подошло к концу.
Утешение и чувство, что делаешь разумную и важную работу, давало мне в это время, кроме готовых помочь людей, прежде всего снова интенсивное занятие переводом цвейговского «Вчерашнего мира». Быть может, я купался в обманчивой иллюзии, что с помощью этой работы (когда я ее завершу) я не только поправлю свое материальное положение, но наконец получу какое-то признание и смогу стать одним из профессиональных переводчиков. Друзья и наставники – профессора, мои старые учителя, такие как Вейцман, Адмони, а теперь и Кривцов, которому я показывал переведенные главы, – поддерживали меня в этой моей надежде. Возможно, потому, что знали по собственному опыту, как важно было иметь в моем, отнюдь не простом, положении каждодневное задание. О борьбе, в которую я ввязался с цвейговской книгой (а это стало буквально упорно ведущейся борьбой, которой предстояло продлиться еще два десятилетия), у меня, пожалуй, было тогда лишь весьма смутное представление. Что меня поддерживало и что при всех технических проблемах, которые нагромождались при дальнейшем переводе книги, не давало отчаяться и отказаться, так это старая одержимость, которая охватила меня еще во время первого чтения «Вчерашнего мира», убежденность, что и эта книга Стефана Цвейга должна обязательно попасть в руки советских читателей – и среди них прежде всего евреев – и что я один был тем, кто мог этому способствовать.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});