Утром часовые передовой части Красной Армии подобрали на берегу маленькую девушку, похожую на ребенка; она была в одном купальном костюме, а по реке гулял холодный мартовский ветер. Когда девушку по ее требованию повели к коменданту, она уже не могла идти и упала без сознания на руки бойцов. Ее привели в себя, и она рассказала о немецкой огневой позиции, которая строится за Днестром, и о плане заманить в ловушку передовые части Красной Армии.
Я видел эту девушку в ее родном городе несколько недель спустя после того, как она переплыла Днестр, чтобы предупредить советские части о грозящей им опасности. Была перемена. Она гуляла со своими учениками по чудесному саду старинного дома, где возобновила свою работу ее школа. Она принимала участие в детских играх, сама увлекаясь ими, как девочка.
Я с уважением пожал маленькую ручку этой, пожалуй, единственной в мире учительницы, которая во имя культуры и цивилизации сожгла свою школу вместе с бандой гитлеровских зверей.
Ну, а третий рассказ мой - о самой маленькой молдавской героине будет самый короткий и самый печальный. Я не видел самой героини, я не знаю ее имени, но я видел ее могилку на зеленой горке, недалеко от Прута у села Барамсуть, и танкисты, тесавшие на этой могилке оградку и памятник-обелиск, рассказали мне о ее подвиге.
Тут, у Прута, бои были особенно жестоки. Немцы ввели здесь в бой несколько новых, свежих подтянутых с Балкан дивизий и бросили их навстречу наступавшим частям Красной Армии. Разведывательная группа из трех советских танков попала в окружение, была отрезана от своих; желая ее уничтожить, немцы создали у дорог несколько противотанковых засад. Вот тут-то и подошла к танкистам эта маленькая, босая, черноволосая девчонка, в пестрой юбке и головном платке. Она знаками показала, что по дороге ехать нельзя, что в ложбине стоят немецкие пушки, и взялась вывести танки из засады.
Танкисты недоверчиво переглянулись: уж очень мал был проводник, но девочка взглядом и жестами умоляла верить ей.
Танкисты посадили девочку на броню танка, и, держась ручонками за люк, она показала им дорогу. На малом газу, с приглушенными моторами, танки выбрались из вражьего кольца. Но тут случилось непредвиденное; один танк увяз в болотце. Товарищи взяли его на буксир, немцы открыли их местонахождение и начали обстреливать танки. Танкисты спрятались вместе с девочкой в броню. Задраили башни и на всей скорости понеслись из кольца. Один немецкий снаряд настиг головной танк и, ранив башенного стрелка и девочку, зажег его. Два танка загородили пылающую машину. Танкисты спасли его экипаж и, усадив всех на свои машины, окончательно вырвались из вражеского кольца. Танки спаслись, но смертельно раненный ребенок умер на руках у танкистов, не успев назвать даже своего имени.
Вся танковая часть с воинскими почестями похоронила маленькое тельце на вершине пологой горы. Оркестр и салюты прощальных залпов проводили девочку в ее последний путь...
В этих моих историях не прикрашено ни одного слова.
3 июня 1944 года
Илья Эренбург
Три года
До войны мир плохо нас знал. Уже свирепствовала фашистская чума, а многие слепые демократы старались оградиться санитарными кордонами не от очагов заразы, а от страны, которая на пути социального прогресса опередила другие. Европе грозило великое затемнение, а дурные пастыри заслонялись от света. Я читал десятки книг, посвященных нашей стране и написанных иностранцами. В них было много живописных анекдотов и мало исторической перспективы. В них поражало отсутствие прозрения, потеря чувства пропорций. Иностранные туристы охотно останавливались на дорожных ухабах, на тесноте в московской квартире, на плохой обуви. Все это было правдой, и все вместе это было ложью: детали мешали авторам разглядеть целое. Они не увидели страну, которая сказочно росла, не поняли, что мы жили на лесах, что обуть двести миллионов труднее, чем обуть двести тысяч, не прислушивались к разговорам в тесной московской квартире, из которых они могли бы понять, что наш народ приобщился к знанию, что он стал хозяином государства. Снисходительно отмечая отсутствие того или иного предмета комфорта, они забывали, что по соседству с нами гитлеровская Германия и что мы должны думать об обороне.
За границей Россию изображали как "колосса на глиняных ногах". Три года тому назад это сравнение приводило немцев в экстаз, и оно заставляло некоторых американцев преждевременно нас оплакивать. Первые месяцы войны как бы подтверждали этот навет: издали люди не видели, что мы отступали, но не уступали, что в беде страна крепла, что заводы, перекочевав на восток, удесятерили продукцию и что солдаты, отходя, думали о наступлении. Теперь салюты Москвы говорят то, что оставалось непонятным чужестранцам, - у колосса крепкие ноги.
Казалось, мы должны были изнемочь после трех лет кровопролитной войны, но даже в самые блистательные эпохи, когда Вольтер льстил Екатерине или когда Наполеон пал под русскими пиками, даже тогда Россия не мнилась миру такой мощной, как теперь. Три года многое изменили. Мы были первыми солдатами Сопротивления, и мы будем первыми кузнецами победы.
Эта победа не далась нам даром. Мы ее оплатили кровью лучших. Мы во многом отказывали себе ради детей. Мы думали, что им суждено счастье. Им были суждены страшные бои.
В поте лица своего мы строили страну. Мы гордились нашими городами. Наша жизнь была необжита, как новая квартира, она пахла известкой, клеем, олифой. Немецкий танкист Гейнц Кальвой из дивизии "Мертвая голова" рассказывает: "Указывая на горящий дом, гауптшарфюрер Лютце кричал: "Этот замечательно горит! Так должно быть со всеми домами". Мы танцевали и пели вокруг горящих домов"... Да, они превратили в пепел труд поколения. Они назвали "зону пустыни" "высшим достижением немецкого военного гения".
Они отняли у нас реликвии. В Ясной Поляне они облюбовали дом, где жил Лев Толстой. Они устроили в нем конюшни. В музее Царского села они устроили вошебойку. Из золота новгородского Кремля они сделали стаканы и пепельницы.
Они украли у нас доверчивость, доброту. Они заставили мирнейших людей благословлять оружие. Мы стали мудрыми, и эта мудрость тяжела, как камень.
Я напомню: это было ровно три года тому назад. Вася с припухлым детским лицом терзался: что лучше - история или лингвистика? Председатель колхоза "Заветы Ильича" мечтал о премии на сельскохозяйственной выставке. В парке культуры ракеты чертили слова счастья. Молодой учитель Бобров шептал Оле: "Мы поедем с тобой в Крым". "К августу достроим поселок", - думал, засыпая, архитектор Чебуев. В пьесе "Машенька" старый профессор бормотал: "Где-то война, а мы трудимся", и ему аплодировали. Ревновали: она улыбнулась другому. Терзались: трудно снять дачу. Гадали: каким будет июль, погожим или дождливым? На следующее утро (это было в воскресенье) Москва проснулась беспечной, по-летнему растомленной. Мысли шли к сирени, к лесу, к отдыху.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});