и импортируем шкуры животных, контрабандное мясо и растения, в которых иногда прячутся тайные пассажиры-микробы. Мы путешествуем, передвигаясь между городами и континентами даже быстрее, чем экспортный домашний скот. Мы останавливаемся в гостиницах, где чихают и блюют незнакомцы. Мы едим в ресторанах, где повар перед тем, как приготовить нам порцию морских гребешков, вполне возможно, разделывал мясо дикобраза. Мы посещаем обезьяньи храмы в Азии, рынки животных в Индии, живописные деревни в Южной Америке, пыльные археологические достопримечательности Нью-Мексико, города молочных фермеров в Нидерландах, пещеры летучих мышей в Восточной Африке, ипподромы в Австралии – дышим там воздухом, кормим животных, трогаем все подряд, пожимаем руки дружелюбным местным жителям, – а потом прыгаем в самолеты и летим домой. Нас кусают комары и клещи. Из-за наших углеродных выбросов меняется климат во всем мире, а это, в свою очередь, может заставить комаров и клещей перебраться в другие широты. Мы сами – неодолимое искушение для предприимчивых микробов, потому что нас много, и мы повсюду.
Все, что я только что перечислил, подпадает под одну категорию: экологии и эволюционной биологии зоонозных заболеваний. Экологические обстоятельства дают возможность для преодоления межвидового барьера. Эволюция пользуется возможностями, исследует дальнейшие пути развития и помогает превратить вспышку болезни в пандемию.
В истории есть замечательное, пусть и бесплодное, совпадение: микробная теория заболеваний заняла ведущее место в науке практически в то же время, в конце XIX в., что и дарвиновская теория эволюции. Замечательное – потому, что двум этим великим прозрениям было что предложить друг другу, а бесплодное – потому, что их синергия оформилась далеко, далеко не сразу. Эволюционное мышление по-настоящему пришло в микробную теорию только лет через шестьдесят. Экологическое мышление в его современной форме пришло еще позже, и его наука о болезнях усваивала так же медленно. Еще одной недостающей отраслью науки, появившейся только во второй половине XX в., была молекулярная биология. Медики предыдущих эпох могли догадываться, что бубонная чума как-то связана с грызунами, но не знали, как и почему, пока Александр Йерсен во время гонконгской эпидемии 1894 г. не обнаружил чумную бактерию в крысах. Но даже это не помогло выяснить, как именно заражаются люди, пока Поль-Луи Симон несколько лет спустя не показал, что болезнь переносят крысиные блохи. Сибирская язва, вызывавшаяся другой бактерией, убивала людей и животных, но все считали, что она зарождается сама по себе, пока Кох не доказал обратное в 1876 г. Бешенство еще более очевидно ассоциировалось с передачей людям от животных, – в частности, бешеных собак, – и Пастер в 1885 г. изобрел вакцину от бешенства, которую ввел укушенному мальчику, и тот выздоровел. Но сам вирус бешенства, который намного меньше любой бактерии, удалось обнаружить и проследить его путь от диких хищников лишь намного позже. В начале XX в. ученые из Рокфеллеровского фонда и других учреждений поставили перед собой амбициозную цель – полностью искоренить несколько инфекционных болезней. Они очень старались уничтожить желтую лихорадку, потратили на это миллионы долларов и многолетние усилия, но потерпели неудачу. Потом они попробовали искоренить малярию – и тоже не вышло. Затем начали бороться с оспой – и на этот раз получилось. Почему? Различий между тремя этими болезнями множество, и они весьма сложны, но, пожалуй, самое важное состоит в том, что у вируса оспы нет ни естественного носителя, ни переносчика. Его экология очень проста. Он живет в людях, и только в людях, поэтому его искоренить удалось намного проще. Кампания по борьбе с полиомиелитом, которую в 1988 г. запустили ВОЗ и другие учреждения, тоже вполне может завершиться успехом по той же самой причине: полиомиелит – не зоонозное заболевание. А сейчас снова начинается борьба с малярией. Фонд Билла и Мелинды Гейтс в 2007 г. объявил о новой долгосрочной инициативе по борьбе с этим заболеванием. Это достойная восхищения цель, светлая мечта, но нельзя не задать резонного вопроса: как мистер и миссис Гейтс и их научные советники собираются бороться с Plasmodium knowlesi? Уничтожить паразита вместе с естественным резервуаром? Или же с помощью лекарств каким-то образом вылечить всех до единой макак в лесах Борнео?
Вот в чем главная польза зоонозных болезней: они напоминают нам, подобно святому Франциску, что мы, люди, неотделимы от мира природы. На самом деле никакого «мира природы» просто нет, это плохая, искусственная фраза. Мир есть только один. Человечество – часть этого мира, такая же, как эболавирусы, грипп и ВИЧ, как Нипах, и Хендра, и SARS, как шимпанзе, и летучие мыши, и гималайские циветы, и горные гуси, как следующий вирус-убийца – тот, которого мы еще не нашли.
Я говорю о том, что зоонозы невозможно искоренить, не для того, чтобы вызвать у вас депрессию и чувство безнадежности. Не хочу я и пугать вас просто ради того, чтобы испугать. Цель этой книги – не заставить вас тревожиться, а сделать вас умнее. Вот главное отличие между людьми и, скажем, непарными шелкопрядами. В отличие от них, мы бываем очень умными.
Грег Двайер дошел до этой идеи во время нашего разговора в Чикаго. Он изучал все знаменитые математические модели, предложенные для объяснения вспышек болезней среди людей, – Андерсона и Мэя, Кермака и Маккендрика, Джорджа Макдональда, Джона Браунли и других. И он отметил, что на индекс репродукции болезни ключевое воздействие оказывает индивидуальное поведение. Он понял, что действия отдельных людей – или отдельных мотыльков – оказывают огромное влияние на R0. Заразность ВИЧ, например, по словам Двайера, «зависит от поведения человека». Как с ним поспоришь? Это уже доказано. Посмотрите, например, на то, как менялся индекс репродукции среди американских геев, населения Уганды или работников секс-индустрии в Таиланде. Заразность SARS, продолжал Двайер, во многом зависит от суперраспространителей, – а их поведение, не говоря уже о поведении окружающих, может быть самым разным. Математические экологи используют для описания различий в поведении термин «гетерогенность», и модели Двайера показали, что гетерогенность поведения даже у лесных насекомых, не говоря уж о людях, может играть важнейшую роль для замедления распространения инфекционных заболеваний.
– Если считать, что средний индекс репродукции постоянен, – сказал он мне, – достаточно просто добавить гетерогенность поведения в модель, чтобы общая заразность снизилась.
Звучит довольно сухо. Но значит это вот что: индивидуальные усилия, индивидуальная рассудительность, индивидуальный выбор могут сыграть огромную роль в предотвращении катастроф, которые в ином случае пронеслись бы через всю популяцию. Один непарный шелкопряд может унаследовать способность чуть лучше избегать лужиц с NPV, поедая листья. Один человек может решить не пить пальмовый сок, не есть мяса шимпанзе, не устраивать свинарник под манговым деревом, не прочищать