Читать интересную книгу Harmonia cælestis - Петер Эстерхази

Когда отец задерживался, было хорошо — все мы ждали его прихода и, когда он наконец появлялся, мы радовались, особенно Мамочка (потом она перестала радоваться, а только ждала и продолжала ждать, даже когда Папочка уже приходил; все мы тоже переняли эту привычку ждать и не знали, когда нам радоваться), словом, все были рады, кроме сестер-близняшек, которые были еще малы, чтобы радоваться.

Младенцы совсем не такие, как маленькие животные, те могут быть грустными и веселыми, скажем, собака или козел, который живет у нас в огороде, ну чистый профессор с бородкой, мы как-то пытались его подоить, но ничего не вышло, он не дался, наверное, пожадничал; младенцы больше напоминают растения, но близняшки, несмотря на это, ужасно плакали, потому что у них постоянно болели ушки (воспаление среднего уха, отит). Они всегда заболевали одной и той же болезнью. У одной простуда — и у другой, у одной отит — и у другой то же самое. На то они и близняшки. А когда они дорастут до картофельной лапши, как они отнесутся к ней? Одинаково? Ну а к нам? А друг к другу? Потому что если будут любить друг друга, то рано или поздно сольются, как некоторые звезды («Занимательная астрономия»!), а если возненавидят, эта — ту, та еще пуще — эту, то они просто разобьются. Но из этого ничего не вышло.

166

Болели мы часто, хотя я отличался меньше всего, в основном хворали близняшки. Казалось, им все приходилось делить на двоих, включая и жизнестойкость. Однажды заболел мой братишка, и его пришлось контрабандой везти в Будапешт, в клинику доктора Славика. Он заразился коклюшем, что выходило за рамки возможностей местного эскулапа. Он просто не мог догадаться, что коклюш — это коклюш.

Доставить его взялась Бодица (она это отработала еще в Хорте). Перед отправкой автобуса милиция стала проверять документы. Бодица как ни в чем не бывало протянула удостоверение личности, в котором действительно была запись о ребенке, нашем двоюродном брате; мильтон внимательно посмотрел на Бодицу, потом на ребенка.

— Стало быть, это ваш сын?

Бодица со вздохом кивнула и улыбнулась улыбкой актрисы, которая притворяется, что она улыбается, как актриса. Страж порядка захлопнул удостоверение и помахал им в воздухе, будто веером. Бодице стало ясно, что она провалилась, ее сын был шестью годами старше, и двойная улыбка тут же исчезла с ее лица, ей и до этого было страшно, но теперь этот страх был заметен. Милиционер, словно бы испугавшись страха этой удивительно красивой женщины, поспешно сказал:

— Что-то мал ваш ребенок относительно возраста.

— Он болен, — враждебно ответила Бодица.

— Ну раз так, поспешайте к своему доктору, — и протянул ей удостоверение, но моя тетя схватила его слишком быстро, когда милиционер еще не отпустил его, и какое-то время казалось, будто они вырывают его друг у друга.

— Извините, — вежливо сказал милиционер.

— Ничего страшного, — ответила Бодица, но так холодно, что окно подернулось ледяным узором. Она этого вовсе не хотела, но, скованная страхом, не понимала, что с ней происходит, и ответила машинально, надменным, высокомерным тоном: — Ничего страшного. — И поверх головы закутанного ребенка уставилась в окно, хотя из-за ледяных разводов почти ничего не видела.

— Во дьявол, — вслух проворчал милиционер и подумал, что зря он не высадил эту расфуфыренную мадам вместе с ее щенком, как положено по инструкции, и чего ей нестись в Будапешт из-за какой-то болезни, когда здесь есть нормальный врач и все ходят к нему, но, ничего не сказав, вышел из автобуса; он тоже не мог понять, что с ним происходит.

167

К нам часто наведывался в гости мотоцикл с коляской и двое любезных мужчин на нем (в ней), дядя Шани Вадас и дядя Мишка Ловас, лысый как бильярдный шар, хоть и молодой; оба после войны работали вместе с Мамочкой в типографии.

При доме был огромный сад, целый парк, где даже протекал ручей. Хотя мы ютились в полуподвале, чуть ли не под землей, мы могли пользоваться всем садом, как если бы он был наш. Всякий раз, когда приезжал «BMW», мы спускались к ручью, стелили на траве одеяло, «BMW» привозил жареных цыплят, вино, пикник! настоящий пикник!

Летний пикник в октябре. Взрослые пили вино, а мы лимонад. Но нам разрешали чокаться. Потом мы жарили на костре сало, и лучше всего это (всегда) получалось у Папочки, хотя наши ломтики надрезал тоже он, но они никогда так не раскрывались, как у него, — вроде короны с вытянутыми лучами. Взрослые постоянно предупреждали нас, что сало надо жарить не в пламени, а только над углями. Но за отсутствием всякой логики этим добрым советам мы не внимали. Мамочка курила сигарету за сигаретой, а Шани Вадас и Мишка Ловас ухаживали за ней.

Я думаю, наши родители тогда были еще молоды. Постарели они только вечером.

Близнецам приготовили лук, сваренный в молоке, как научила Мамочку еще тетя Рози. Луковицу нужно разрезать напополам и с небольшим количеством сливочного масла положить в кипящее молоко, после чего посыпать все черным перцем — помогает от всех болезней. Я пробовал накормить близняшек, но они почему-то есть не хотели. Мы любили играть с ними, они шевелились, подавали голос. Но Мамочка нас шугала, не лезьте, мол, это вам не игрушки. Хотя мы прекрасно видели, что сама она, да и Папочка, с ними играли.

Но теперь взрослые играли сами с собой, слушая друг друга и звон ручья, занятые своей дружбой. (Несколько раз появлялся также Роберто, но с Шани Вадасом и Мишкой Ловасом отношения у него не сложились, о чем сожалела прежде всего наша Мамочка.) Я заметил, что одна из близняшек вела себя не так, как другая, точнее… никак не вела себя.

— Ну что, температурит еще? — продолжая смеяться, спросила мать, будто я был не я, а доктор.

— Она очень тихая и немножко холодная.

Я не смел повторить это. Меня охватило благоговейное чувство, так близко видеть покойника мне еще не приходилось. Только спустя минуты до матери дошел ужас, прозвучавший в моих словах. Она с воплем бросилась к младенцу, прижала его к груди, стала целовать, целовать, потом побежала к дому.

— Нет! нет! нет! — вопила она.

У дома она не остановилась, а бросилась дальше. Мы, как обычно, с обеих сторон взяли Папочку за руки, они были сильные, теплые. Все стояли как вкопанные. Наконец два друга устремились за матерью, как на лошадь, вскочили на «BMW» и, промчавшись, вихляя, по садовой дорожке, исчезли из вида.

— Лилике! Лилике! — кричали они с мотоцикла, но мать ничего не видела и не слышала, она неистово голосила и, прижимая к груди одну из близняшек, неслась по селу. Люди думали, что она сошла с ума. Врач долго не открывал, опасаясь, что его ищут революционеры, так как сын его служил в органах МВД, и тщетно он объяснял им, что сын — пограничник, а не гэбэшник, органы значит органы.

— Летальный исход наступил, — сказал он бесстрастным голосом.

Мать кинулась на него, по-мужски схватила за шкирку и стала нещадно трясти и душить.

— Негодяй, гэбэшник поганый, немедленно вылечите ребенка!

Дядя Шани и дядя Мишка насилу ее оттащили.

— Держите ее! — отдуваясь сказал перепуганный врач и ввел матери успокаивающее.

168

Я пытался утешить отца.

— Ну вот, теперь угит будет только у одной близняшки.

— Ах ты! — вскинулся мой отец, но все-таки не ударил. Он смотрел на меня с отвращением. От этой трагедии все чувства наши смешались.

— Отит, — услужливо подсказал братишка, которого все любили, потому что он был красивый.

Среди ночи мы проснулись от плача отца. Он сидел на полу у детской кроватки, нагнувшись над ней, чуть ли не всю ее покрыв своим телом, и сотрясался в рыданиях. Он был без очков, и от этого лицо его было голым, чужим, мокрым от слез, как будто на нем растаял грязный весенний снег. Он всхлипывал и икал (так он делал, когда напивался). Стонал, целовал решетку кроватки, ойойой, потом прижал лоб к решетке, и рука его повисла беспомощно, как сломанное крыло птицы. Следы от решетки впечатались в его лоб.

— Малышка, моя дорогая малютка, моя сладкая. — Слушать было ужасно.

Наша мать лежала в кровати безмолвно. Слушать это тоже было ужасно.

Мы с братишкой спали на белой железной койке валетом, но теперь лежали голова к голове. Он погладил меня.

— Вот видишь, — показал он на отца, — как он нас любит… Когда мы умрем, он будет так же красиво плакать.

Мы заснули, обняв друг друга.

— Она очень тихая и немножко холодная, — бормотал я сквозь сон.

Об умершей близняшке, о близнецах вообще, ни прямо, ни косвенно в семье больше не упоминали. Никогда.

169

Белый гробик; пока родители находились на похоронах, за нами присматривала тетя Ирми. Она была еще красивее, чем Бодица, чего раньше мы не могли себе и представить. Говорила она с немецким акцентом. Тетя Ирми родилась в Граце и тоже была депортирована, так как ее второй муж, дядя Иожи Пронаи, доводился родственником пресловутому Пронаи, который в 1920 году во главе карательного отряда прошелся по всей стране, вешая коммунистов и тех, кого только называли так или предполагали, что они коммунисты или могут быть таковыми названы.