— Замолчите, — сказал я. — Сейчас же замолчите, или я не знаю, что будет.
Они так и прыснули. Они ведь понимали, что я ничего, ровным счетом ничего не могу сделать с ними. Я отвечаю за них.
— Не будьте мальчишкой, — сказала Лиза. Она сидела, выпрямившись и плотно стиснув зубы. Нет, глаза у нее были совершенно сухие, они только расширились и стали совсем темными. В упор она смотрела на обоих негодяев, корчившихся со смеху на дне шлюпки, и этот ее пристальный, суровый взгляд, казалось, подействовал сильнее моего окрика. Во всяком случае, они замолчали и опять угрюмо уставились на берег. Я ничего не соображал, когда взялся за руль, чтобы вывести шлюпку из камышей.
— Дай нам закурить, Слюсарев, — сказал Мацейс.
— Дайте им закурить.
Это сказала Лиза. Пересилив себя, я встал, дал каждому по папиросе и поднес им спичку. Потом мы опять пошли по реке.
— Не беспокойтесь вы за меня, — услышал я Лизин шепот. — Я все-таки взрослый человек, хоть вы меня и назвали девчонкой.
Я смолчал. Скорей бы я, кажется, язык откусил себе, чем сказал при этих людях хоть одно слово из тех, которые мне ей хотелось сказать. Я просто мучился из-за нее. А она бодрилась, она даже успевала подумать о том, как бы успокоить меня, но я-то видел, чего ей все это стоит.
Наши спутники сидели рядышком и беспрерывно требовали, чтобы им дали то напиться, то закурить.
Возни с ними было порядочно. Когда Шкебин наелся, я опять скрутил ему руки и только после этого освободил Мацейса. Час прошел по меньшей мере, прежде чем мы сами смогли сесть наконец и поесть, причем это тоже было не так-то просто. Наши спутники сидели рядышком и беспрерывно требовали, чтобы им дали то напиться, то закурить. У меня кусок в горло не лез при взгляде на них. При этом они все еще не переставали нас мучить и без конца измывались надо мной и над Лизой, главным образом надо мной. Ее они, по-видимому, решили оставить в покое или уже выболтали все пакости, которые у них имелись в запасе.
Никогда не забуду этого вечера. Мы с Лизой сидим друг возле дружки, едим из одного котелка, а в нескольких шагах от нас, спиной прислонившись к соснам, сидят два эти бандита с руками, плотно прикрученными к бокам, и хохочут и говорят про нас. Мы спешим скорей доесть, мы не хотим показывать вид, что слушаем их, но мы должны прислушиваться к каждому их слову, глаз с них не сводить, и они знают это и наглеют все больше и больше. А вокруг безлюдье, тишина мертвая, и дым от затухающего костра далеко тянется над мхами.
Усталости я не чувствовал. Но, когда я думал о том, что произошло за этот день, я начинал уговаривать себя держаться на ногах как можно дольше. О том, чтобы отдохнуть, мы и думать забыли. Как только обед был съеден, мы отнесли все наши пожитки в шлюпку, предложили нашим пассажирам занять их места и сразу же отошли от берега. Пускай я опять свалюсь с ног, когда мы доберемся до становища, но лишь бы оно кончилось поскорей, это проклятое путешествие.
Глава XL
СКИТАНИЯ КОНЧАЮТСЯ
То, чего нам следовало опасаться больше всего, случилось: Мацейс закатил истерику. Первую половину пути они занимались этими скотскими шутками, о которых я говорил. Это давало выход их злости, отвлекало в какой- то степени от мыслей о том, что их ждет. Вскоре им надоело «шутить», да и мы нашли правильный способ заставить их замолчать: спокойно продолжали разговаривать о своих собственных делах.
После привала мы спустились по реке еще километров тридцать. Речные излучины, мхи по обоим берегам, негреющее ночное солнце в туманах, — этому путешествию, казалось, не будет конца. Мы не подходили к берегам. Скорей в становище, скорей сбыть с рук этих людей, а там лечь где-нибудь, вытянуться, закрыть глаза, ни о чем больше не думать. Я даже не спрашивал совета у Лизы, идти ли нам всю ночь напролет или остановиться где-нибудь передохнуть. Я знал, что она думает так же, как и я.
В середине ночи Мацейс опять попросил у меня воды. Я дал ему напиться прямо из реки, он сказал мне спасибо. Потом спросил:
— Почему ты не в море, Слюсарев?
Меньше всего мне хотелось с ним разговаривать. Но он взял меня врасплох своим вопросом. К тому же он так пристально смотрел на меня, и ни злобы, ни недоброжелательства не было у него во взгляде, одна только угрюмая усталость.
— Я был долгое время болен, — сказал я.
Он не стал меня расспрашивать, что и как, отвернулся и долго смотрел, как волны от нашей моторки с плеском набегают на берег.
— Я люблю море, — сказал он, помолчав. — Я вырос на море.
Приоткрыв один глаз, Шкебин хихикнул:
— Ты уже забыл, наверное, где ты вырос. Память на рояле осталась, а рояль в форточку улетел.
— Я вырос на море, на Черном море, — угрюмо повторил Мацейс. — Мой отец был врачом в Одессе. И у нас был дома рояль.
— Твой отец был контрабандистом.
— Это отчим был контрабандистом, а отец врачом. Моя мать ушла из семьи. Вся семья у нас вроде меня — бешеная.
— Врешь ты все. Недавно ты рассказывал по секрету, что твой отец — деникинский офицер.
В другое время Мацейс обозлился бы и пошла бы перебранка. Но сейчас с ним что-то случилось, он оставался очень спокойным.
— Вру не вру, какое это теперь имеет значение? Нас расстреляют, Слюсарев?
— Думаю, что расстреляют, — сказал я. — Надеюсь, что расстреляют.
Он кивнул головой, точно поблагодарил меня за откровенность.
— Если когда-нибудь попадешь в заграничное плавание, Слюсарев, советую — не пей. За сто шагов обходи кабаки. Таких-то вот веселых мальчиков вроде нас там и ловят.
— Ну, — сказал я, — я-то не вроде вас. Кой-чего насмотрелся.
Но он не слушал меня и продолжал говорить, глядя в сторону:
— О, черт! Полжизни ловил рыбку, а теперь самого— как рыбку!
— Может быть, мы прекратим эту лекцию о классовой бдительности и вреде алкоголя? — сказал Шкебин, передразнивая его южный говор.
— Я не буду молчать на допросах, — сказал Мацейс. — Это лишняя проволочка.
— А, ты не хочешь помолчать?
Шкебин приподнялся с места. Я видел, как веревки натянулись у него на предплечьях, и успел шепнуть Лизе, чтобы она была готова ко всяким неожиданностям. Он багровел, а Мацейс, напротив, становился все бледнее и бледнее.
— Я не буду молчать, — повторил он. — Нам деньги платили, Слюсарев, за то, чтобы молчать. Я два с половиной месяца проболтался в порту, пока эти проклятые суда стояли на стапелях. Я достаточно квалифицированный механик, чтобы кое-что заметить. А когда я заметил кое-что, так мне предложили молчать в тряпочку и сунули деньги, чтоб я не плакал.