Читать интересную книгу Собачьи годы - Гюнтер Грасс

И снова Матерн с неразлучным псом у ноги стоит возле стойки, ухватившись левой рукой за пивную кружку, а правой за двойную стопку пшеничной. И пока он умствует — «да откуда он знает, да как он до всего этого?» — Золоторотик с хозяйкой забегаловки, где кроме них и посетителей-то нет, разыгрывают сцену встречи, отдельные возгласы которой — «Йенни радость моя! Йенни лапочка! Йенни сердечко мое!» — свидетельствуют о том, что тощая особа за стойкой внушает Золоторотику чувства, которым явно тесно в четырех барачных стенах. И покуда эта старая вешалка в обвислой вязаной кофте жмет сок из лимонных половинок, Матерна заверяют, что именно эта Йенни, и есть Серебряная Йенни, во-первых, а к тому же еще и Снежная Королева, во-вторых.

— Однако мы не будем называть ее Ангустри, потому что это настоящее ее имя настраивает ее на меланхолический лад, напоминая ей о Биданденгеро, если вам когда-нибудь приходилось об этом господине слышать…

Матерн, в глубине души все еще препирающийся сам с собою из-за ножа, отнюдь не намерен утруждать свою память неудобопроизносимыми цыганскими именами и созерцанием дешевенького серебряного перстенька. Для него эта столь расхваливаемая Йенни — по ней же сразу видать — всего-навсего одна из многих отплясавших свое кордебалетных цапель; весьма проницательное наблюдение, полностью подтверждаемое и оформлением забегаловки: если в «Закутке Пауля» стены были увешаны фотографиями дюжих кетчменов и боксеров с расплющенными носами, то заведение Йенни украшают станцованные кордебалетом балетные туфельки: слегка покачиваясь, они свисают с низкого потолка — бледно-розовые, когда-то серебряные и лебедино-озерно-белые. Ну, и конечно, фотографии разных там жизелей. Золоторотик сведущим пальцем тыкает в аттитюды и арабески:

— Слева внизу — это Дееге. Такая всегда нежная, такая лиричная! Это вон — Свеа Кёллер, потом Скорик, Мария Фриз в ее первой главной роли — Дульсинеи. А вон там, рядом с бедняжкой Леклерк[432], наша Йенни Ангустри вместе со своим партнером Марселем, который в ту пору, когда Йенни танцевала с ним дочку садовника, еще носил простецкую и запоминающуюся фамилию Фенхель.

Значит, эта забегаловка — артистическое кафе. Сюда наскоро заглядывают после спектакля, чтобы повстречать, если посчастливится, маленького Бредова или Райнхольма, сестер Веско, Клаусика Гайтеля или балетного фотографа Рама, того, кто отретушировал большинство из вывешенных здесь фотографий, ибо кому охота, чтобы все жилы на шее видны, да и подъем каждому хочется самый высокий…

Ах, сколько же порывов тщеславия и секундных мигов красоты пережили, перетанцевали все эти балетные туфельки? Кажется, невзирая на пивной кран, бутыль «Райдемайстера», шеренгу других доблестных напитков, от бренди «Мампе» до можжевеловки «Штоббе», в кабачке пахнуло потом, канифолью, прокисшими балетными трико. А тут еще эта коза за стойкой, про которую Золоторотик утверждает, что она, как никто, умет готовить горячий цитрон. Уже сейчас, после первых жадных и живительных глотков, нахваливает курилка, по всему горлу расходится тепло, и его голос — в мальчишестве он взлетал под самый церковный купол — припоминает самые головокружительные моцартовские арии, ничего, скоро и до этого дойдет, еще только несколько стаканчиков Иенниного божественного, Йенниного фирменного цитрона, и он пробудит в себе ангела и заставит того маленько возликовать. И хотя так, на слух, Матерн и впрямь вроде улавливает в голосе Золоторотика кое-какие нотки улучшения, он и сейчас не станет таить своей озабоченности:

— Может статься, цитрон тут и вправду особенный, а коли вам так нравится — так пусть даже и вкусный. Вот и пили бы только свой сок, а это безудержное и, я бы даже сказал, ерническое курение пора прекратить.

Опять они о том же: «Не кури так много, жить останется так мало!» На что курилка ловким ногтем вскрывает очередную пачку «Нэви Кэт» и, не предлагая ни Матерну, ни хозяйке кабачка Йенни, обслуживает исключительно самого себя, пренебрегая, ко всему прочему, даже спичками, поскольку всякую новую сигарету неизменно поджидает ее догорающая подруга, и только дождавшись — хоп-ля! — летит на половицы, где может валяться, гаснуть или тлеть сколько душе угодно, а то и — как знать — подыскивать себе новую пищу.

Благо на сей раз ни один кельнер деликатной тенью не скользнет Золоторотику за спину и не загасит стоптанным каблуком тлеющие экскременты особенно дорогого гостя, — именно так, экскрементами, называет Золоторотик свои чинарики, неизменно отправляемые за спину.

— Они, друг мой, являют собою, если угодно, мой экзистенциальный стул. Да-да, не убоимся этого слова, равно как и самого жизненно важного процесса. Отходы, отбросы… А мы разве нет? Или не станем со временем? И не ими ли мы живем? Взгляните, да не пугайтесь вы так, на этот вот стакан горячего цитрона. Пора, пожалуй, — верно, Йенни? — открыть вам один секрет. Обычный напиток в этом стакане превращают в совершенно особое питье не отборные лимоны, и не какая-то привозная вода, нет — всего лишь чуток, на кончике ножа, слюды, добытой из слюдяных гнейсов и слюдяного гранита, добавляется в стакан, — видите этих крохотных серебристых рыбок? — а еще — выдаю вам древний цыганский рецепт! — три капли бесценной и божественной эссенции, которую наша дорогая Йенни всегда держит для меня про запас, придают моему любимому напитку столь чудодейственный вкус, что для моего горла это как бальзам. Вы уже догадываетесь? Вы уже почувствовали его на языке, это омерзительное, но такое великое слово, вы подозреваете ту же эссенцию и в вашем светлом пиве, вы уже отворачиваетесь, вас передергивает от отвращения, вы вот-вот в ужасе закричите: «Моча! Моча! Бабьи ссаки!» — но нам, Йенни и мне, не привыкать, нас не впервой заподазривают в том, что мы тут разводим ведьмовскую кухню; так что вы уже прощены — не так ли, Йенни? — и между нами снова воцаряется согласие и мир под этим небосводом станцованных и усталых туфелек, уже снова, и не в последний раз, наполняются стаканы и стопки, моему гостю не повредит еще одно пиво и рюмка пшеничной, пса пусть порадуют котлеты, ну а мне, курилке, который курит, дабы все знали: «Глядите, он курит, значит, он существует!»; мне, которому одним январским вечерком внезапная оттепель навсегда сорвала голос; мне, от кого не спрячется ни один перочинный нож; мне, кому ведомо множество хрестоматийных историй, — про подгорающего гуся и про сосущих молоко угрей, про двенадцать рыцарей без голов и двенадцать монахинь без голов, равно как и глубоко назидательная история про птичьи пугала, которые все созданы по образу и подобию человечьему; мне, выжившему курилке, который садит одну за одной и бросает за спину то, что только что дымилось во рту — экскременты! экскременты! — мне, Золоторотику, который с детства мечтал иметь во рту вместо скучных нормальных зубов тридцать два золотых зуба; так вот, мне, курилке с золотыми зубами, — этим сокровищем я обязан другу, который избавил меня от моих натуральных челюстей, — мне, избавленному, пусть подадут горячий цитрон, которому биотит и московит подарили толику слюдяных зайчиков на кончике ножа, цитрон, облагороженный бесценной Йенниной эссенцией, дабы мы сдвинули стаканы и чокнулись — за что? — да за дружбу, конечно, и за вечнотекущую Вислу, за все ветряные мельницы, вертящиеся и заброшенные, за черную лаковую туфельку с пряжкой, которую носила дочка сельского учителя, за воробьев — веборов! — над волнистыми просторами пшеничных полей, за лейбгренадеров Фридриха Второго Прусского, который так любил задавать всем перцу, за пуговицу от мундира французского драгуна, что остался в недрах церкви Святой Троицы отметиной истории, за скачущих жаб и дергающиеся саламандровые хвостики, за славную немецкую лапту, нет, вообще за Германию, за соусы немецкой судьбы и клецки немецкой надежды, за немецкий прапудинг и лапшу немецкой душевности, выпьем за аистов — адебар! — которые приносят детей, равно как и за того косаря, что придумал песочные часы, но и за Акционерную пивоварню Адлера и за «Цеппелина» высоко в небе над стадионом Генриха Элерса, за столярных дел мастера и за концертирующего пианиста, за мятные леденцы и за дурман костного клея, за дубовые панели и зингеровскую швейную машинку, за наш храм культуры, в просторечии «кофемолка», и за сотню столь богатых ролями книжонок издательства «Реклам», за хайдеггеровское бытие и за хайдеггеровское время, равно как, конечно же, и за классический труд Вайнингера, то бишь за напев и чистую идею, за простоту, стыд и достоинство, за трепет перед и потрясение после, за честь и истинную эротику, за милосердие, любовь и юмор, за веру, немецкий дуб и мотив Зигфрида, за трубы и славный штурмовой отряд номер восемьдесят четыре; за того январского снеговика, который меня отпустил, чтобы я, курилка, выжил. Я курю, значит, я существую[433]! Давай чокнемся, Вальтер, за меня и тебя! Я существую, значит, мы чокаемся! Ты говоришь — «Горит!» — и все равно давай чокнемся! Ты считаешь, пора вызывать пожарных — но чокнемся пока что без них! Ты уверяешь, что мои экскременты, или, по-твоему, чинарики, повергли в пламя эту юдоль утомленных балетных туфелек, которую ты презрительно именуешь халабудой — прошу тебя, оставь пожар в покое и давай, наконец, чокнемся, ибо мне не терпится выпить мой горячий цитрон, о, этот божественный горячий цитрон!