Мои глаза закрываются. Руки двигаются, и новые ноты проходят сквозь меня, унося меня в другое место, другое время. Некий дух ведет меня – дух, который так давно был заточен в темницу, что я совершенно не помнил о нем. Но теперь он вырвался на свободу и летит. Паутина, опутывавшая мой разум, сгорает.
Мои руки скользят по клавишам, и льется песня, реквием по Кассию и всем, кого я потерял. Музыка уносит меня в далекий кабинет, где потрескивает пламя в камине и маленький леопард трется о мои ноги. Она стоит позади меня. Ее волосы падают мне на щеки. Я чувствую насыщенный аромат. Вижу ее сияющие глаза и резко очерченные губы. Все присущее ей, вся она целиком сейчас возвращается ко мне на крыльях этой мелодии. Когда последняя скорбная нота повисает в воздухе и мои пальцы замирают на клавишах, я сижу, не дыша, и слезы текут по моему лицу.
Смущенно смотрю на Гею.
– А я думала, ты не умеешь играть, – говорит она.
– Я и не умею, – бормочу я. – Если только не забыл…
– Разве можно забыть, что ты когда-то умел так исполнять музыку? Это было великолепно, дитя.
– Я не знаю…
На один вдох, на кратчайший миг я увидел ее. Лицо матери. Нежную кожу щек. Маленький нос и четко очерченный рот. Глаза, сиявшие на лице, которое украло у меня время. Или не время, а нечто иное – крепкие замки на памяти, открытые музыкой?
– Моя мать играла, – говорю я, вспоминая.
– И она научила тебя.
– Да. Я… я не знаю, почему я не мог вспомнить.
– Иногда единственный способ выжить – запереть боль.
– Нет. Я не забыл, – говорю я, откуда-то зная: в тенях кроется еще многое, что предстоит вспомнить. Целая жизнь, похороненная в моем сознании. – Я никогда ничего не забываю. Бабушка говорила, что это мой величайший дар.
– Я бы скорее назвала это проклятием. – Гея смотрит на меня сочувственно. – Моя мать умерла, когда я была молодой, как ты. Хотя сейчас она могла бы быть сморщенным ископаемым, я помню ее молодой. Смерть в юности божественна. Она замораживает цветок во времени. Это своего рода подарок – помнить ее такой, вместо того чтобы смотреть, как время разрушает и пожирает ее… – руки в синих венах рассеянно подергивают складки кожи на шее, – пока она не превратится в тень той, кем была прежде.
– Я не думаю, что вы тень, – говорю я. – По-моему, вы чудесны.
– Я не нуждаюсь в твоей жалости! – огрызается Гея, пугая меня. Потом она улыбается и снова тычет в меня трубкой. – Из тебя не такой хороший плут, как из Беллона. Верно? Ты льстишь старой дуре, но, думаю, твое сердце украла другая. – Ее глаза блестят озорством. – Моя внучка.
– Вы ошибаетесь.
– Есть женщины, в которых легче влюбиться. Впрочем, ты это знаешь. Верно ведь?
– Любовь? Есть вещи важнее любви.
– Например?
– Долг. Семья. Она позволила убить моего друга. Его смерть на ее совести. – Я опускаю голову. – И на моей. Между нами нет любви. Лишь легкое взаимное любопытство – закономерное и уже прошедшее.
– Она спасла тебя от пыток, – напоминает Гея. – Когда ее мать обнаружила, что под той маской скрывается Кассий, Серафина просила ее пощадить тебя и дать Беллона умереть достойно.
– Это случилось прежде, чем она узнала, кто я такой, – говорю я. – Единственное, что есть общего у дома Луны и дома Раа, – это ответственность за падение Сообщества. За то, что мы позволили Дэрроу разделить нас и тратить драгоценные ресурсы и корабли на противостояние друг с другом. – Я поворачиваюсь к ней. – Чего вы хотите?
Тупая боль между лопатками начинает просачиваться в голову. Я устал от происходящего. Гея разговаривает со мной так, будто мы старые друзья и что-то значим друг для друга. У меня, может, и хватило бы терпения слушать ее дальше, но не этой ночью.
– Зачем вы привели меня сюда? Явно не для того, чтобы посочувствовать мне или показать свое пианино. Я знаю, что умру. Вы поэтому перестали изображать старческое слабоумие? Потому что знаете, что я не переживу эту ночь?
– Нет. Потому, что мне нужна твоя помощь.
– Моя помощь? – Я горько смеюсь. – С чего бы вдруг мне помогать вам? Я дал вам войну, которой вы все, похоже, хотите. Этого недостаточно?
– Кто сказал, что я хотела войны?
Гея пытается встать со скамьи. Горот кидается ей на помощь, от резкого движения его колени хрустят. Гея отгоняет его и с большим трудом справляется сама. Она протягивает мне руку:
– Пойдем. Я покажу тебе.
Я медлю, потом беру ее за руку. Я поддерживаю старуху, пока она ковыляет к двери, за которой ранее исчез Арука. За дверью обнаруживается влажная комната с искусственным солнечным освещением. Пахнет цветами и выпечкой, стены оплетает люминесцентный плющ. Сенешаль здесь – разливает чай. За низеньким столиком одиноко сидит сгорбившаяся женщина с короткими темно-синими волосами, в форме заключенной.
– Пита?
Женщина вскакивает, бросается ко мне и заключает в объятия. Признаться, я шокирован, она же крепко обнимает меня. Ее макушка упирается мне в подбородок. Ее грудь прижимается к моей.
– Ты жив, – бормочет она, уткнувшись в мою шею. – Черт возьми, ты жив!
Я не ждал от нее объятий. И сам не стал бы ее обнимать.
– Пита… я должен кое-что сказать тебе. Насчет Кассия…
Пита отстраняется. Глаза у нее покрасневшие.
– Я знаю.
Я сглатываю комок, вставший камнем в горле.
– Где ты была?
Мы сидим за столиком, потягивая чай, и Пита рассказывает о выпавших на ее долю испытаниях. Ей не предоставили такого комфорта, как нам с Кассием. В первую ночь, после того как нас схватили, ее пытала Пандора, и Пита плохо помнит, что тогда рассказала. Здесь, на Ио, с ней обращались хорошо, но она никак не может утолить голод. Пока я обдумываю ее слова, она поглощает тонкие бутерброды с тарелки, поданной Арукой. Я тоже беру бутерброд, но не чувствую вкуса. Гея чистит трубку от табака коротким ножом.
– Вы так и не объяснили, – говорю я, – чего хотите от меня… от нас.
Гея недоуменно смотрит мне в глаза:
– Как ты сам сказал, тебя ждет смерть. Скоро. Вы оба умрете. Полагаю, Дидона казнит вас завтра, после суда над Ромулом. Возможно, раньше. Тихо, без шума. Скорпион черная кровь в твоей комнате. Дрон-игла. Отравленный чай. – Я неловко ставлю чашку. – Она захочет, чтобы внук Октавии Луны исчез. Ты усложняешь ее планы, Лисандр. Она не терпит никаких посягательств на свой авторитет. Поэтому тебе придется исчезнуть, несмотря на вмешательство