Но я прекрасно знал, что деньги должны работать (хотя и хотелось накупить золотых слитков и закопать их на черный день на нашей дачке около деревянного сральника). Посему (опять же по совету Питера) у некоего бандюка (ныне отстрелянного его коллегами) приобретен был еще один заводик, новенький, прямо с колес, а затем еще один со специализацией на темных сортах, которые уже вошли в моду у возрождающегося народа. Постепенно бизнес приобрел необходимый автоматизм, когда уже не требовалось лично разгребать счета и наводить порядок с помощью рубля (тут уже заработали юркие менеджеры, которых я отделял от плевел и тщательно селектировал). К этому времени я образовал счета в зарубежных офшорах, предпочитая Гибралтар и Мальту.
Но зачем я завел жену? Чистая блажь, стремление не потерять «солидность», ибо капитал не смотрелся без естественного обрамления в виде достойной половины. Зачем я женился на простушке Инке, которая быстро вымахала в жуткую стервозу, к тому же толстую? Правда, ухитрилась между абортами подарить мне сына, которого вначале я не выносил из-за вечного скулежа, а потом полюбил и души в нем не чаял. Именно Инка настояла, чтобы мы купили квартирку в Брюсселе, и там поселились в условиях вполне приличных. Жилище серьезно уступало королевским дворцам (Инка по наивности считала, что за границей все живут как в гламурном кино), зато располагалось в центре, и на вечерней прогулке я мог лишний раз повосторгаться мальчиком Piss-ом (хотелось встать рядом и тоже…). В основном в Бельгии обитала Инка, а я мотался поближе к заводикам.
![]()
Глава двенадцатая, в которой смешались запахи рыбной головы и тяжкой судьбы
Я скажу тебе с последней прямотой: Все лишь бредни, шерри-бренди, Ангел мой!
Осип Мандельштам …Рыба возбуждает одним своим видом,[127] чешуя мерцает, переливается перламутром, раскрытая пасть судорожно заглатывает воздух. Рыбный рынок красочнее ювелирной лавки, рыба красивее бриллианта, рыба подрагивает, светится, тускнеет, играет красками, за бирюзовой форелью — черно-серый угорь, красные тушки семги сменяются бледной треской и прозрачными осьминогами (если они рыбины, а не звери). О, острейшие рыбные запахи! Марсельский порт, усеянный рыбными ресторанчиками (за ними в пространстве дешевых баров путаночки в моряцком стиле). Упивался густым буйабезом с торчавшими в разные стороны хвостами и клешнями омаров (местное прозвище «Марсельеза», — вот они, корни французской революции!). Под аккомпанемент шаловливого пуи, по-блоковски золотого, вышедшего из сказочного родника. Наизусть помню лучшие рыбные рынки мира: копенгагенский прямо на Гаммал Странд под тяжелозадой статуей ожидающей мужа рыбачки; в возбуждающе вонючем чреве Парижа (пока этот ликующий пир запахов и звуков по глупости не транспортировали на зады города); в неприхотливом, пейзанском Паламосе на побережье Коста Бравы. О, как вертелись черные угри в железном корыте на берегу бедной литовской деревушки около Ниды. Или в Остенде, там берег был сплошь заставлен киосками с только что выловленной селедкой, ее на глазах присаливали, и никакие семги и царь-рыбы не шли в сравнение! Наверное, я смог бы постоянно жить в рыбных магазинах, может, я сам в прошлой жизни был рыбой, плавал в морях и океанах, увертывался от акул (или сам был акулой) и попадал в глотку китам? Чтобы не поперхнуться желудочным соком и разрядиться, я уходил из рыбных рядов в мужские бутики (ни в коем случае не в популярные Gallerie Laffayette или подобные конюшни). Пощупать хорошие твиды вроде Харриса, поласкать нежный кашемир, обозреть переливчатые сюртуки и блейзеры от Пьера Кардена, полосатые, клетчатые, серо-буро-малиновые рубашки от Lacoste или Burberry, прикоснуться и погладить нежное шевро курток и туфель, — запах надежности, усиленный обманчивой поношенностью, неуловимый знак аристократизма.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Брюссель до приезда казался затхлым и провинциальным, почетной ссылкой для истинного парижома-на, чью голову насмерть замусорили Бальзак, Золя и старик Хем, экспатриант, который пил шампанское Mumm прямо из рук самого графа Mumm и конечно же объедался мулями и бараньими котлетками под тенистыми платанами Place du Tertre на монмартровой толкучке, еще сохранившей казачьи запахи первой Отечественной войны.
На самом деле для брюссельского гурмана Париж — это гастрономическая провинция, ее престиж построен на фикции литературы и живописи, просто судьба решила, чтобы вся мировая богема однажды слетелась в Париж, ударилась в пьянство и обжорство и вошла в историю. Но что французского в Париже, кроме стандартного лукового супа и рагу из кролика, которых я никогда не выносил? Лучшие мули, сваренные в пиве или вине, лучшие бараньи котлетки создаются в непревзойденных бельгийских ресторанах, этого не замечает заезжий турист, упорно считающий, что окунулся во французскую кухню. Только идиот будет смаковать утку по-руански в Париже, а не в Руане, а парижский буйабез вообще похож на рыбную солянку в отечественной столовке.
Разбавив наслаждение рыбой созерцанием cri de la mode в бутиках, я вновь окунался в сферу чревоугодия и, раздув дрожащие ноздри, наносил визиты в лавки сыров. Мягкие, нежные камамберы, классические, глазастые швейцарские, мелко дырчатые тильзитские, крепкие и острые пармезаны, чуть водянистые, тающие во рту бри. Одуряюще вонючие Chaumes, которые простак может спутать с пресноватыми, податливыми, как переспевшая грудь, Chamois (все равно, что смешать в одну кучу Мане и Моне), пафосные горгонзола и рокфор в голубую искру…
Тут нужен опять перерыв, и разумнее всего заскочить в парфюмерный отдел крупного универмага, где стоят пробные флакончики.[128] От броских и сексуальных Hugo Boss и Eternity к умиротворявшему Old Spice, и снова в бушующее пламя Adidas и Tobacco. Обычно я опробовал до тридцати флакончиков, делая вид, что не замечаю подозрительных взоров продавщиц, уже не оставалось места на пальцах, сплошной наплыв неимоверных запахов, крутивших голову, как хорошее вино.
Вот тогда и наступало время винной лавки, там стройными рядами тянулись, как на параде, белые шабли и Pouilly Fumé (или Fuissé), которые обычно я охлаждал в рефрижераторе до подламывания в зубах, розовые я пропускал как свидетельство дурного, половинчатого вкуса. И сразу переходил к бордоским и папского замка винам, терпким, засасывающим, как юная горбунья, соблазнившая Казанову. К французским коньякам никогда не был расположен: они отталкивали своей опустошающей серостью и уступали многоцветью испанского арманьяка, заставлявшего вспомнить дни отдыха на брегах Севана. Там однажды директор совхоза, богатый, как Крез, вывел из особняка в сад и благоговейно вытащил из подземного хранилища глиняный кувшин домашнего арманьяка. Это сокровище набирало силы в глубинах еще со времен динозавров, и ручьем лилось на зажаренных куропаток.[129] Хотя спиртное не затягивало меня, цвет и запах его легко будоражил. Увы, но постепенно в мой здоровый быт вторгались сигара с рюмкой «Реми Мартена», длинный зонт с бамбуковой ручкой, им сладко было цокать по мостовой близ королевского дворца, яркий цветной платок из верхнего кармана твида. «Спасибо» на каждом шагу, привычка не уступать место старику, если это, конечно, не безногий инвалид, нежелание выйти к гаишнику, остановившему машину, — чем он лучше меня, бизнесмена?
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Но все это было до Инки, потом грянули женитьба и суета на пивной фирме с визитами в мекленбургские учреждения, делавшими вид, что защищают государственные интересы. Инке очень хотелось, чтобы я ушел в дипломатию: это было престижно, хотя и обрекало на бедность. Что есть дипломатия? Это не то, что студенты долбали по Тарле, Потемкину, Кальеру и Никольсону, это не только британское «Посол — это человек, который лжет ради интересов своей страны»: и до посла нужно еще дорасти, и врут в любой бюрократической организации любой страны не меньше, чем в Форин Офисе. Дипломатия — это не работа, это общественное положение, это привилегированный статус, посему дипломат держится за все это, и ни фига не вкалывает, а нам, бизнесменам, приходится крутиться.
