Пятачок с добродушным любопытством вскинул на нее мордашку и, блестя глазенками, навострил ушки.
— Молодцы. Спасаются, пока могут, — слабо улыбнулась Милена.
Рут все качала головой.
— Ну прямо не знаю, прямо не знаю, — приговаривала она. А потом, повернувшись, вышла в Зал Считывания.
«Когда это происходит — сейчас? — недоумевала Милена Вспоминающая. — Или несколькими мгновениями раньше? Или это уже случилось? Что-то не помню. Я кто: та, что живет, или та, что вспоминает?»
— Все в порядке, — заверял Майк посторонние руки, помогающие ему выпрямиться. Носилки подняли. Майку надо было отпустить Милену. Локтем он прижимал к себе черепашку и Пятачка. Пятачок держал розу. Их всех усадили на стул Майка и понесли через залитый фиолетовым светом коридор-гармошку впереди Милены в Зал Считывания.
В помещении стоял высокий человек в белом. В прозрачной пластиковой маске.
— Вам что, мало вирусов? — неодобрительно спросил он. — Все должны быть в белом.
Доктор. Представитель высшей касты во всей иерархии Братств. Доктора надзирали за Режимом Общественного Здоровья. Они же присматривали за Консенсусом.
— А это что за ерунда? — спросил Доктор, указывая на Пятачка.
— Новая… — Майк не находил нужного слова, — новая жизнь.
«Vita Nuova» — прошептал откуда-то посторонний голос.
— Все обработано ультрафиолетом, — поспешила заверить Доктора Рут. Руку она держала у Майка на плече.
— Майк, душка, — сказала она. — Сейчас тебе надо будет выйти. Иначе два Считывания смешаются друг с другом, и получится все очень плохо.
— Мы уже и так смешались, — выдавил тот севшим вдруг голосом.
— Все будет в порядке, Майк, — попыталась ободрить его Милена.
— Да, — машинально согласился тот, — будет.
Он подошел и склонился над ней. Таким его лицо Милена видела впервые. Непередаваемо искаженное, словно растянутое в несколько сторон сразу. Он стоял, вбирая в себя ее лицо. «Он смотрит так на меня для памяти, — поняла Милена. — Смотрит, чтобы запомнить». Ободряющая, но напоминающая рука Рут у него на плече легонько сжалась и потянула назад. Майк еще немного постоял и, переваливаясь с боку на бок, побрел, не оборачиваясь, к выходу.
Милена осталась одна на полу.
«А умирать-то как одиноко! — подумала она. — Как будто бы весь мир тебя отторгает».
Ну, а дальше что?
Вспомнилась Ролфа. «С ней это было. Я видела, как волна проходит сквозь нее. Когда именно это происходит? Сознаешь ли ты это? Помнишь ли потом все, что с тобой было? И если да, то полностью или урывками?»
Наверху, смутно как во сне, землю, камень и плоть Консенсуса сотрясала музыка Ролфы. «Ролфа, Ролфа, где-то она сейчас?»
Снова послышался голос. Он нежно нашептывал Милене на ухо.
«А дальше будет вот что, — говорил он. — Ты все вспомнишь. Бояться абсолютно нечего. Покажется, что пройдет целая вечность, хотя на самом деле все будет длиться лишь мгновенье».
«Рут?»
Милена попыталась даже сесть и оглядеться. «Кто это разговаривает?»
«А теперь мне пора идти. Но “modicum et vos vitebitis me" —
“и опять вскоре увидишь меня”».
Это была Ролфа. Это говорила она.
Проникающая сквозь камень горняя музыка оборвалась. «Комедия» окончена.
Пространство замерцало. Пространство, время и мысль ожили все разом.
И тут грянула волна.
ГДЕ-ТО В ПАМЯТИ МИЛЕНА УВИДЕЛА лицо Чао Ли Суня в молодости.
«Проблема, — вещал изгнанник, — во времени».
Милена вспоминала, как она с друзьями теснится в незнакомой толпе на пешеходном мосту Хангерфорд. Рядом с ней Бирон, живой. Живой, юный; ветер ерошит ему волосы, словно говоря: «Не дрейфь, все будет классно!», а зубы, открывающиеся в улыбке, свидетельствуют о недостатке кальция. «Я никак не мог пропустить такое зрелище!» — говорит он.
«НОЛЬ! — задорно скандирует толпа. — МИНУС ОДИН! МИНУС ДВА!»
Огни вспыхивают по цепочке, один за другим, а Милена разрывается на тысячу сущностей, тысячу моментов, в каждом из которых «сейчас» — это иной, обособленный мир, а все моменты ее жизни летят стремглав быстрокрылыми птицами, каждая по своему маршруту. Причины и следствия недостаточно, чтобы свести мир воедино.
Рай присутствует всегда и везде, точно так же, как и ад. Время смешивает, сближает их настолько, что спасение и проклятие становятся фактически едины. Память — это значит быть вне времени. Она способна их разделить. Память показывает нам, что значит рай — когда больше ничего не происходит, не наслаивается. Она являет нам тот миг, когда заветное желание наконец исполнено и исчерпано до дна, после чего удерживает то, что любит, навсегда, соприкасаясь с ним отныне в извечной связи. Память порабощает нас, дотошно сохраняя весь наш ужас, притягивает магнитом и припаивает нас к нему. Память — это чистилище. Чтобы быть спасенным или проклятым, надо находиться вне времени. Надо шагнуть за пределы этой жизни.
— А-а-а! — голосила Милена, раскачивая и маша немощными своими руками-веточками. — А-а-а! — кричала она разом и от боли и от радости.
Она впервые встретила Майка Стоуна. Познакомилась с Троун Маккартни. Ее пронзила взглядом Аптекарша, а Жужелицы стайкой фламинго засеменили по илистому дну реки у Набережной. Милена остановилась перед Максом. «Большая серая книга. Что вы с ней сделали, Макс?» К ней подошел Нюхач Эл: «Человек — вселенная в миниатюре, — говорил он. — Память в действительности напоминает тенета. А подо всем этим — огонь. Там просто жжет».
Танцующие аккуратными рядами китайские принцессы синхронным движением грациозно поднимали веера перед гигантским крабом на троне. Король из «Бесплодных усилий любви» смотрел на нее распахнутыми глазами, и слезы текли по его чумазому лицу. «Все съедобное плачет, — страдальчески говорил он. — Кофе мучается, кричит». Торговка игрушками нараспев хвалила зеркальные линзы громким чистым голосом:
«Вещь, что нам доверена, историей проверена!»
Министр Мильтон рухнул лицом в крабовый салат. «Я думаю обо всех вас, — говорила Люси, — как о каких-нибудь цветах в моем саду». Откуда-то доносился шум геликоптеров.
Огонь, расправляя горячие крылья, охватывал жизнь Милены, воспламеняя одну за другой веточки ее нервов. Возможно, они ветвились по кодам «да-нет» или «один-ноль», но общая схема-матрица вела к чему-то густому и жидкому, как магма.
«Я всхожу подобно дереву, все более и более мелкими веточками, каждая из которых — очередное “я”. Но корни утеряны, корни всего моего мира утрачены. Нервы сдают, и язык от этого путается. Грамматику от этого коробит. Вот уж и впрямь Неправильная Морфология».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});