Выше стана, прямо на реке, стояли на якорях пять больших лодей. Около них, как собаки на поводках, держалось десятка два маленьких лодок. Двину берегли с обеих сторон и держали повольников в осаде.
Да, быть бою. Три расшивы, укрытые от стрел, смогут смять и потопить большие лодьи чужаков. Одну уже разбили. А о малых лодочках и судить не приходится. На воде верх будет за повольниками, хотя их осталось лишь четыре десятка, а чужаков несколько сотен.
— Не любо с чужаками драться для драки, — оказал Одинец. Он до сих пор молчал. Его кафтан был в крови: разорванное стрелой ухо распухло, как гриб. — Мы здесь не для того, чтобы, как на льду, тешиться кулаками. Уж если драться, так чтобы был толк…
Он не кончил — в лесу раздался чей-то крик. Прислушались.
— Добро-га! Доброга!
Что же там за чудо? Кто зовет старосту?
— Э-гей! Кто ревет?
— Доброга! Доброга!
А ведь это голос Биара!
Староста перебрался через засеку и позвал рыболова. Тот выскочил из-за дерева и спрятался. Боится. Доброга бросил рогатину и меч и пошел безоружный. Биар выбежал навстречу.
Казалось, чужаки хотели говорить с повольниками — так Доброга понял Биара. Как говорить? Не хитрят ли?
Биар принес бубен, обтянутый с обеих сторон кожей, разрисованный фигурками медведей, оленей и собак. На стук биаровского бубна снизу выплыла большая лодья, полная людей. С неё Биару ответили на бубне, а остальные бубны замолкли, и на реке сделалось тихо.
Чужаки были безоружные. Их лодья медленно и наискосок правила к стану. Гребцы стоя работали тонкими веслами с широкими лопастями, обтянутыми кожей.
Лодья подошла так близко, что стали видны жильные швы на кожаных бортах и лица чужаков. Они были смуглокожие, черноволосые, как Биар, с редкими бородками. Несмотря на теплый день, чужаки были одеты тяжело. У одних с плеч свисали плащи из мехов, собранных хвостами вниз, другие носили собольи шубы. Блестели кафтаны из рыбьей кожи, узорчато расшитые цветными ремешками. Должно быть, старшины. Они махали руками и показывали повольникам пустые ладони.
Седой высокий старик, опираясь на длинную бело-желтую кость, переговаривался с Биаром. Биар, показывая на свои пустые руки и на лодыо, старался объяснить, что не надо оружия.
— Чужаки не боятся, и мы не трусливее их!
Повольники побросали топоры, луки, рогатины, выбросили ножи из сапогов. Кто был в шлеме, тот снял его. Доброга стащил с себя и кольчугу и вместе с Биаром звал чужаков руками и голосом.
Лодья причалила, и люди попрыгали на берег. На борту остались гребцы и старик с костяным посохом.
Один из чужаков заговорил. Чудно: Доброга понимал его слова! Он говорил по-вепси и внятно, хотя ломал слова. И те из ватажников, которые знали вепсинскую речь, слушали тоже.
— Какие вы есть люди? — спросил чужак. — И зачем к нам пришли?
Он разговаривал с Доброгой, а знавшие вепсинское наречие переводили другим.
— Вот оно какое дело. Он говорит, что чужаки узнали о нас от рыболовов, которые бежали с мыса. Дескать, неведомые люди тех рыболовов, которые не успели бежать, побили. Понимай, что мы убили Биара с Бэвой. Вот и собрались чужаки, чтоб нас наказать и прогнать…
— Когда они узнали от Биара, что мы никому худого не сделали, они его, Биара, послали к нам…
— Говорят — напрасно мы у вас, а вы у нас людей побили, сгоряча…
— Говорят — не нужно убивать людей. А нужно ловить зверя и рыбу. В лесу и в воде для всех припасено много зверя и рыбы…
— Говорят — хотите, будем ещё биться. Не хотите — будем мириться. У вас горе, у нас горе.
— Человек от бури гибнет, от мороза гибнет, от хворости гибнет, от старости гибнет. А один другого люди не должны губить…
Кончилась речь вепсина. Доброга со светлым лицом повернулся к ватажникам:
— Что же, други? Будем судить вечем или сразу решим общим голосом? Я так считаю — дело простое, нечего голову ломать!
Одинец ответил, со всей силой отрубив рукой:
— Чего же нам? Мы и не хотели входить в чужую часть. На всех хватит и без того. Быть миру!
— Быть миру! Быть миру и дружбе!
Толмач что-то сказал старику в лодье, и тот махнул костяным посохом. Чужаки вытолкнули к Доброге какого-то человека, с ног до головы закрытого черными соболиными шкурами. Толмач пояснил:
— Мы первые пролили вашу кровь. Мы даем вам женщину, чтобы она вам рожала новых людей.
Из соболиных шкурок высунулась знакомая голова — это была Бэва!
Доброга положил девушке на плечо руку и усмехнулся:
— Девушка добрая, и её должно принять. У меня есть жена. Пусть же она сама выбирает из холостых ребят, кого захочет.
Толмач перевел. Путаясь в собольих хвостах, Бэва подошла к Яволоду. Парень её обнял. Мир закреплен!
Чужаки побежали к повольникам и пустились обниматься. Старик в лодье поднял костяной посох и потряс им. Повсюду на берегах ударили бубны, и к стану ватажников побежали кожаные лодьи и лодочки. Кричат чужаки радостно. Надо думать, одно кричат все люди, которые избавились от мысли о войне:
— Не будет крови, не будет! Мир!
Толмач рассказывал, что он сам от рода вепсин, уже давно забрел в эти места и в них прижился. Народ, что живет в низовьях Двины и на берегах того соленого моря, в которое впадает Двина, добрый, зовет себя биарминами. Слово же «биар» значит «человек». Биармины — дети Великой Воды, богини Йомалы.
Глава пятнадцатая
Далеко, за Черным лесом, за реками и озерами, остался Новгород. Повольники плыли вниз по Двине, к соленому морю. Вскоре ещё одна река, не меньше Ваги, втекла в Двину, но с правого берега, и Двина расширилась, покрылась лесистыми островами. Обиармившийся вепсин Анг, который толмачил при заключении мира с биарминами, показывал повольникам удобные протоки и рассказывал о биарминах: у биарминов нет города, они не нуждаются в городах. Они живут семьями и малыми починками по морю. С весной многие поднимаются за рыбой по Двине, но далеко не ходят. И зимуют у моря. Редко кто остается так далеко на Двине ловить зверей зимой, как отец Бэвы, Тшудд, которого ватажники по ошибке назвали Биаром.
Расшивы повольников отошли от мирного стана, окруженные лодьями и лодками биарминов. Час от часу биармины отставали, оставались на местах, излюбленных для рыбной ловли. Через два дня не осталось никого, кроме нескольких человек на расшивах повольников.
На четвертый день Двина расширилась ещё больше, ещё больше рассыпалась на рукава. Течения не чувствовалось. Расшивы прошли за последний остров, и повольники увидели, как берега загнулись вправо и влево, а прямо, на сивер, не было ничего, кроме воды, до самого края. Так они первые из всех новгородцев вплыли в новое море.