понял, что Мирза Манаф ищет глазами пепельницу. Мирза Манаф уставился на папку, которую держал в руке. Кажется, директор тоже взглянул на папку, которую держал в руке Мирза Манаф.
— Шахин-муаллим… — прозвучал голос Мирзы Манафа.
— Шахир-муаллим, — деликатно улыбаясь, внес уточнение директор. — Пожалуйста, слушаю вас…
— У меня к вам небольшая просьба, Шахир-муаллим1. проглядите, если можно, эту рукопись…
И Мирза Манаф торопливо раскрыл папку. Положив ее на стол перед директором, он хотел было уйти, но так и не ушел, потому что директор, взяв первую страницу, стал сразу же внимательно читать ее, причем, читая, одобрительно кивал головой.
Через несколько минут, проведенных Мирзой Мана-фом в напряженном ожидании, директор перевернул страницу.
— Прекрасно, — сказал он, — почитаем. Начало, во всяком случае, удачное. И название оригинальное: «Письмо к моей маме». Очень хорошо, спасибо… Чем еще могу быть полезен?
Пытаясь скрыть радость, от которой у него даже сперло дыхание, Мирза Манаф несколько раз кашлянул. Потом поднялся со стула.
— Большое спасибо, — сказал он. И по той же причине, о которой мы только что уведомили уважаемого читателя, снова принялся кашлять.
Директор встал и, виновато глядя на Мирзу Манафа, сказал:
— Прошу меня извинить, но я не смогу присутствовать на празднике, который устраивается сегодня в вашу честь. Неотложное дело в верхах, не пойти невозможно.
Мирза Манаф мысленно пожелал ему: «Всегда в верхах пребывай, сынок!», а насчет праздника ничего не понял, потому что чуть не до половины рабочего дня все искал подходящего момента, чтоб вручить Серверу Садыку чайник для заварки, и даже не подозревал, что в соседней комнате готовится роскошное застолье в честь проводов его, Мирзы Манафа, на пенсию.
Когда, выйдя из кабинета директора, Манаф, и без того уже растроганный, сразу попал за пышный стол, то еле-еле удержался, чтоб не заплакать от радости, потому что стол и впрямь был великолепен: яблоки, помидоры, цветы… На столе, составленном из нескольких письмен-них столов, стояли бесчисленные бутылки шампанского, а на противоположном его конце там, где тихим ягненочком притулился Сервер Садык, бросалась в глаза бутылка гыратского коньяка, и отблески коньячного багрянца играли на его щеках.
И усадили Мирзу во главе стола. И пошел у них пир горой. И открыли они шампанское, и начались в честь сотрудника их, Мирзы Манафа, всяческие тосты и здравицы. А потом Мирзе вручили подарки: золотые часы — от профкома, розы красные — от комсомола. А когда Мирза узрел последний подарок — лично от товарища директора, — он заплакал навзрыд, потому что — проницательный читатель давно уже догадался — личным подарком директора могла быть только та самая хрустальная пепельница, под которой так много лет светились бузбулак-ские льдинки…
Когда, вытерев платочком глаза, Мирза Манаф, второй раз за этот день конкретно и содержательно выразив самое свое заветное пожелание: «Всегда пребывай наверху, сынок!», до конца осушил бокал в честь директора и хотел отломить дольку мандарина, он вдруг заметил, что коньячная бутылка, стоящая перед Сервером Садыком на противоположном конце стола, пуста. Переведя взгляд на лицо Сервера Садыка, Мирза Манаф сразу определил, что в том понемногу закипает что-то похожее на монолог, и понял, что сейчас самое время покинуть это застолье.
Мирза Манаф не спеша направился домой: в одной руке у него был портфель, в другой — та самая, завернутая в бумагу, пепельница. Пройдя немного, Мирза Манаф остановился и положил пепельницу в портфель, потому что в тот день в нашем солнечном Баку, как всегда, было очень солнечно, и казалось, что жар этого солнца может расплавить льдинки, заключенные в хрустальной пепельнице, которую Мирза Манаф держал в руке…
АКРАМ ИЗ АЙЛИСА В СТРАНЕ ЧУДЕС
При чем тут Кэрролл? Где Кура, а где Темза? Ну, ладно бы Толстой — о нем прямое свидетельство есть, признание Акрама: «Сударь Лев Николаевич, будьте моим покровителем!» Так не для красного ли словца здесь — «страна чудес»?
А вот я приведу отрывок из повести «Люди и деревья», для большей ясности выделив два красных словца:
«Дольше всего дядя Эльмурад говорил насчет воровства. Где воровство, сказал он, там ни урожая не жди, ни достатка. И… рассказал из немецкой жизни: будто там хозяева даже лавки открытыми держат, и никто ничего не берет. А еще есть такие страны[6], где хозяйки с вечера оставляют на крыльце посуду и деньги на молоко, продавец утром придет, нальет молока сколько положено, возьмет деньги и идет себе дальше, — вот какие на свете чудеса бывают…» По художественному составу, по соотношению условного и реального планов, а главное, по интонации — перед нами текст, замечательно характерный для Акрама Айлисли: трезвый взгляд реалиста, совмещенный с детской верой в чудеса. Трезвая реальность — жизнь послевоенного азербайджанского колхоза: демобилизованный воин Эльмурад, которого хотят избрать председателем, произносит речь. Но это присказка, а главное не в этом. В чем же? В том, что колхозники, слушая дядю Эльмурада, абсолютно уверены, что он им рассказывает сказки, и дядя Эльмурад находит это отношение вполне естественным, а главное: это художественное условие прежде всего принимает для себя автор.
Дело не только в том, что в книге избранных повестей и рассказов Айлисли чуть ли не каждый четвертый заголовок — «Сказка о…». Это был бы не более чем прием, если бы он не подкреплялся глубинной позицией автора.
Собственно, уже литературное имя писателя есть первый акт такой художественной установки. Можно писать от имени Акрама Наибова — это будет точка зрения «отдельного индивида», образ частного, точечного сознания, картина целого через «молекулу». Европейская традиция нового времени на этом и выстроилась, так что «сударь Лев Николаевич» вполне годился бы на этом пути в покровители. Но когда писатель берет своим именем название родной деревни, когда он аттестует себя: «Акрам из Айлиса», или: «Акрам Айлисец», или по-азербайджански: «Акрам Айлисли», — он уже подключается к принципиально другой системе координат. Его устами говорит не частица, а некое целое: род, земля, природа, место. Траектория «молекулы», броуновски случайная, чудесным образом предстает как выражение бытийной логики целого. «Чудесным образом» — потому что ни один отчлененный элемент целого, или «рода», или (как сказал бы Лев Николаевич) «роя», сам по себе это целое не выражает. А если выражает, то перед нами уже духовный скачок, преображение, переход в эпос — чудо художественности. Перед нами уже нечто, не умещающееся в микромасштаб индивида, нечто за пределами частной исповеди, нечто, требующее иного языка.
Человек, берущий псевдонимом имя «нашей деревни» (он пока так ее и называет: