Со своей стороны правящие круги Пруссии и Пьемонта быстро осознают открывающиеся новые возможности и встающие перед ними исторические задачи. Консервативные бюрократические и монархические круги, ранее смертельно боявшиеся радикальных идей, неожиданно начинают воспринимать их и даже идти на сближение с революционерами. Если в Пруссии канцлер Бисмарк (Bismark), оставаясь идейным консерватором, с легкостью перехватывал идеи социалистов, закладывая основы первой современной пенсионной системы в Европе, реформируя систему образования и начиная «культурную борьбу» (Kulturkampf) против клерикализма, то в Италии граф Кавур (Cavour) пошел еще дальше, использовав революционное ополчение под началом Джузеппе Гарибальди (Giuseppe Garibaldi) для захвата Неаполя. Как отмечает французский историк Катрин Брис (Katherine Brice), представление, будто Неаполитанское королевство было по собственной инициативе завоевано гарибальдийскими «тысячниками», является «сплошной иллюзией». Кавур, не покидая Турина, контролировал ситуацию от начала до конца. «Правительство Турина поддерживало проведение этой военной операции и поставляло оружие войскам исподтишка. Тысячники далеко не были народной армией, в их рядах нашли место преимущественно буржуа в изгнании, выдающиеся деятели, а также представители среднего класса. Освобождение Сицилии больше было делом сицилийской буржуазии, которая долго питала мечты о независимости, и теперь они, казалось, были близки к своему воплощению, нежели крестьян, которых больше заботил вопрос об отмене налога на помол пшеницы. Фактически речь шла о завоевании новых территорий Пьемонтом руками армии под командованием Гарибальди»[1044].
После взятия Неаполя правительство Кавура довольно легко сумело отодвинуть Гарибальди на вторые роли, несмотря на огромную популярность и славу последнего. Армии Пьемонта уже активно вступили в дело, захватывая соседние области. В феврале 1861 года парламент, представлявший большую часть провинций страны, провозгласил пьемонтского монарха Виктора Эммануила королем Италии. Лидирующая роль Турина была предопределена уровнем его промышленного развития: «Внешняя торговля Пьемонта в 1859 году составляла треть внешней торговли всей Италии. Кроме того, здесь были развиты пути сообщения. Сеть железных дорог в Пьемонте в 1859 году достигла протяженности 800 километров и была первой железной дорогой на территории Италии. Перевозки грузов, проходившие через порт Генуи, превосходили в несколько раз количество перевозок Венеции и Неаполя»[1045]. Столь развитая транспортная инфраструктура способствовала росту промышленного производства, которое, однако, нуждалось в рынках сбыта и трудовых ресурсах. Процесс объединения страны — Рисорджименто (Risorgimento) — решал не только национальные задачи, но и обеспечивал условия для дальнейшего развития туринской промышленности.
Полноценное объединение Италии затянулось почти на десятилетие, поскольку руководителям нового королевства приходилось лавировать между более сильными державами — Австрией и Францией, каждая из которых в прежние времена имела сильные позиции на территории разделенной страны. Но стремлениям нового королевства сопутствовал успех. Сначала итальянцам удалось при помощи французского императора Наполеона III вытеснить австрийцев из северо-восточных областей и присоединить Венецию, а затем, воспользовавшись поражением французов в войне с Пруссией и крахом режима Второй империи, итальянские войска захватили в 1870 году Рим, сделав его столицей королевства. Объединение страны было закончено, дело оставалось за малым. Как говорил один из политиков эпохи Рисорджименто: «Мы создали Италию, теперь нам предстоит создать итальянцев»[1046]. До известной степени та же проблема стояла и в Германии. Прусское чиновничество довольно быстро прониклось романтическими представлениями о национальном духе, но их требовалось подкрепить системой институтов в сфере культуры и образования, не говоря уже о реальной общности политической и социальной жизни.
Принято считать, что Тридцатилетняя война, закрепив раздробленность Германии, задержала создание единой немецкой нации на добрые 200 лет. Однако не менее существенно и то, что многочисленные государства, сохранившиеся на территории Священной Римской империи, были по большей части слишком малы, слишком зависимы друг от друга и не обладали критической массой населения и территории, чтобы на их основе могла успешно формироваться собственная нация. В конечном счете именно такое соотношение сил в Германии стало предпосылкой развития единой культуры, общей экономики и в итоге — общегерманского общества. Буржуазии было тесно в рамках вольных городов и княжеств, она по мере возможности разворачивала свои предприятия на всей территории империи. Известные интеллектуалы и амбициозные чиновники перебирались из одного герцогства или королевства в другое в поисках признания своих заслуг. На этом фоне неизбежно было формирование общего исторического самосознания. В конечном счете именно такое раздробление создавало предпосылки для последующего объединения.
Если бы конфликты XVI–XVII веков закончились разделением империи на несколько более или менее крупных королевств, поглотивших вольные города и мелкие герцогства, то вместо единой немецкой нации могли бы в итоге возникнуть несколько родственных наций (доказательством чему может быть постепенное обособление Австрии и самостоятельное развитие Люксембурга).
Немецкая нация была «открыта» и в значительной мере сконструирована в середине XIX века. Исходной точкой были наполеоновские войны, пробудившие национальное сознание, кульминацией стала революция 1848 года, сформулировавшая демократический общенемецкий проект. Однако именно индустриализация середины XIX века стала переломным пунктом, после которого формирование германской нации превращается из культурно-идеологического в практический проект. Германия одновременно становится единой страной и империей, претендующей не только на серьезные позиции в Европе, но и на весомое присутствие в мире, включая заморскую торговлю и приобретение колоний.
Точно так же, как формирование британской империи совпало со становлением капитализма, германский имперский проект стал возможен в эпоху очередной реконструкции капиталистической системы, когда Европа и Северная Америка переживали волну индустриализации. Эти обстоятельства наложили свою печать и на становление культурных традиций общества, и на форму, которую приняла организация государственной жизни. Еще в середине XIX века немец казался самому себе существом мечтательным, непрактичным, склонным скорее к поэзии, чем к практической торговой или промышленной деятельности, считавшейся привилегией прагматичных англичан.
Разумеется, прусская дисциплина была знаменита по всей Европе. Но Пруссия это еще не вся Германия, а прусская военно-бюрократическая организация — еще не все общество.
Как часто бывает в стране, где отсутствие сильного и единого государства ограничивает возможности карьеры для молодежи из «среднего класса», Германия экспортировала специалистов, энергичных и деловых людей, которые предпочитали искать счастья и успеха на Востоке Европы. То же относится и к Шотландии, массово поставлявшей военных специалистов и бюрократов в Россию, Польшу и даже Швецию, пока объединение с Англией не открыло для них более широкое поприще в масштабах Британской империи.
На Востоке немец сталкивался с населением еще менее модернизированным, более патриархальным и традиционным, чем в Германии, выступая носителем европейского прогресса и предприимчивости (тем более, что именно в этом качестве привлекали немцев власти Речи Посполитой и Российской империи). Он был преисполнен чувства превосходства по отношению к местному населению, но одновременно на Западе испытывал постоянное унижение и комплекс неполноценности, сталкиваясь с передовым экономическим бытом и политической организацией англичан и французов.
Этот комплекс неполноценности удалось преодолеть во время Наполеоновских войн, но лишь частично. Революция 1848 года, закончившаяся в Германии поражением, лишь усугубила ощущение национальной отсталости. Поэтому победоносные войны Пруссии против Дании, Австрии и, наконец, Франции были восприняты обществом как долгожданный реванш, возвращающий Германии тот вес и авторитет, которого она была лишена на протяжении столетий. Этот политический успех был закреплен не менее впечатляющими успехами экономической, социальной и культурной модернизации, поощряемой берлинским правительством. Промышленность получила не только рынки и стабильную валюту, но и хорошо образованную, дисциплинированную и добросовестную рабочую силу, над воспроизводством которой неуклонно и систематически трудились власти новой империи.