Читать интересную книгу Чернозёмные поля - Евгений Марков

— Да… я дала слово… и об этом знает весь город. Предупреждали бы раньше.

— Слово всегда остаётся словом, Лидия Николаевна. Зато и дело всегда останется делом, если его сделаете раз. Подумайте хорошенько, что ждёт вас; перестаньте хоть на один час быть крутогорской барышней. Вы женщина прежде всего, вы человек. Вы собираетесь сделаться женою, матерью. Чтобы быть женою, надо любить. На за деньги полюбить нельзя… А того, кто осквернит вас, кто будет источником гибели детей ваших, — того вы любить не можете. Вы будете проклинать его, ненавидеть. Подумайте вы об этом… Отдаться человеку, которого презираешь, — это глубочайший разврат. Спасите себя… Ведь на одном обмане остановиться нельзя, Лидия Николаевна. Один обман втянет в целую систему обманов. Вы теперь обманываете себя, потом вы обманете мужа, потом обманете и того, для кого обманули мужа… Это роковой закон. Он ведёт в пропасть. Не вы первая очутитесь в ней. Вот вам моё последнее слово.

— Вы дворянин, вы считаете себя благородным человеком, и вы даёте мне совет — отказаться от своего обещания. Вы убеждаете меня сделать бесчестный поступок, — плакала Лида. — Могу ли я верить вам после этого?

— Я всё сказал, Лидия Николаевна, — строгим голосом ответил Суровцов. — Вы знаете меня за честного человека и должны верить, что всё, что я сказал — правда. Теперь ваша судьбы зависит от вас. Вы знаете вперёд, что ждёт вас, и если идёте навстречу, значит, вам самим хочется этого. Отговариваться неведением и пенять на других вы уже не можете. Если вы сделаете преступление против себя, то вы сделаете его обдуманно, сознательно. Позвольте пожелать вам доброй ночи и честного решения. Подумайте хорошенько, не закрывайте глаз. Не дайте упасть себе ниже животного. Зверь и птица, и те любят искренно, без продажи…

Лида поднялась с кресла с глазами, метавшими огонь. Последнее неловкое выражение Суровцова кольнуло её особенно больно.

— Что же делать? — задыхаясь проговорила она, силясь презрительно улыбнуться. — Не всем же на свете быть Paul et Virginie… Вы с вашей Надей можете услаждать себя, сколько хотите, этими добродетельными теориями, а уж меня грешную потрудитесь оставить в покое. Мне так захотелось вдруг спать… Я не смею удерживать вас.

Суровцов ушёл от Обуховых почти так же расстроенный, как сам Лида. Его бесконечно огорчало это легкомыслие и пустота души, с которыми девушка, по-видимому, неглупая, отнеслась к его человеческой попытке удержать её от гибельного шага.

«Нет, эта лёгкая тина приличия и светских принципов хуже самой опасной пучины, — думалось ему. — Она выворачивает человека наизнанку; она шиньон принимает за мозг, а галстух за душу. Этот народ даже постигнуть не может, что могут существовать у человека другие интересы, кроме личного расчёта или злорадства. В Крутогорске невозможен бы был ни Галилейский учитель, ни Пётр Амьенский…»

Губернский скандал

Странное состояние овладело организмом Лиды, когда после всех тревог и неожиданностей этого знаменательного дня поздно ночью она пришла раздеться в свою комнату. Татьяна Сергеевна уже спала глубоким, спокойным сном за ширмами, и её разговор, против обыкновения, не развлекал Лиду от осадивших её мыслей. Каншин с своею шубою, Овчинников с своим предложением, репетиция спектакля, всё множество лиц, мелькавших в последние дни перед Лидою, — всё дочиста стёрлось из её памяти; около неё стоял во всём блеске только один образ молодого брюнета с дерзкими и страстными глазами. На шейке Лиды до сих пор горели горячие поцелуи, и около стана её всё ещё змеёю обвивалась сильная рука. Лида бросилась в постель и затушила свечу с судорожною поспешностью, словно она торопилась отдаться непривычным сладким мечтам, которые теснились в её груди, возбуждённой долгою бессонницей. Лида с удивлением, почти с испугом убедилась, что она больше не сердится на Нарежного. Напротив того, она с медленным наслаждением старалась воскресить в своём ощущении все подробности неожиданного катанья по льду, всякое слово, всякий взгляд удалого юноши. Его смелое молодое лицо глядело на неё сквозь темноту ночи с выражением чего-то жадного и требовательного. И в ответ ему во всём существе Лиды поднимались и ходили, и просились навстречу жгучие необъяснимые желания. Тяжело и сладко замирала грудь Лиды в этих страстных грёзах. Рука, обвившая её стан, чувствовалась всё осязательнее, всё теснее… становилась всё необходимее. Лида готова была звать её сквозь чёрную ночь томными запёкшимися губками, которые шептали что-то. Ей казалось, что она не одна, что на нежном пуху её подушек, под её жарким одеялом, здесь, рядом с нею, дышит кто-то другой, незримый, но желанный. Лида ощущала с нервным беспокойством прикосновение самой себя. Трепещущая кровью и силою упругая полнота её собственного молодого тела опьяняла её томительным зноем. Рот её широко раскрылся, и она лежала, опрокинувшись косою на кровать, уставив в тёмную пустоту неподвижно смотревшие глаза, сбив простыни, сбросив на пол одеяло и порядком разметавшись. Ей хотелось что-то схватить, обнять… Но она не знала что, и в безысходной досаде комкала горячие подушки.

До зари промучилась Лида в томительной бессоннице. Сквозь чад грёз с холодящим ужасом вспомнила она вечернюю сцену с Овчинниковым, вспомнила его лягушечью, мягкую и влажную руку, угреватое беззлобное лицо, длинное, как дыня, всю его жалкую бабью фигуру, беспомощно раскисшую от одного её прикосновения… «Вот кто будет делить со мною дни и ночи! — молнией мелькнуло в сердце Лиды, — вот кого должна я ждать, должна ласкать… ласкать… никогда!»

Ей никогда не было так невыносимо больно, так стыдно на душе, как в эту минуту. «Что делаю я? Что сделала я? — шептал оскорблённый внутренний голос. — Время ещё не ушло; разве не случается, что дают слово, и потом отказываются… Ведь мужчины так часто надувают… ещё никто в городе не успел узнать; если утром послать письмо, наверное. не будет поздно».

Фигура молодого инженера заслонила в воспалённом воображении Лиды отвратительный образ, её возмущавший, и она ещё нетерпеливее, ещё горячее развивала мелькнувший в голове её план.

«Мама говорит, что Нарежный беден. Un hoberau sans sous ni malle, выразилась она; голод женится на жажде, — но неужели мы так бедны; я не верю этому. У нас же именье большое, мы же живём чем-нибудь, и в Петербурге жили, меня воспитывали… и теперь всё покупаем, нанимаем Алёше учителей. Нет, это мама нарочно скрывает от меня, чтобы я не очень думала о своём богатстве, чтобы я выходила за Овчинникова. А сам Нарежный? Верно же и он что-нибудь имеет? Говорят, все инженеры получают огромное жалованье, наживаются ужасно. Положим, он ещё молодой, только что вышел из корпуса. Я непременно спрошу его. Разве уж так много нужно для того, чтобы жить весело? Ведь живут же другие… О, как бы мы счастливы были с ним! Мы непременно сейчас же бы поехали в Петербург. Он там всё знает, все уголки… Мы нашли бы маленькую хорошенькую квартирку, каких-нибудь пять комнаток, отлично бы убрали её цветами, коврами… Мы жили бы с ним, как два кадета, всегда вместе. Вместе бы ездили в санках, обнявшись, по льду за город… Он рассказывал, какие прекрасные парки на островах… Летом бы в эти парки, бродили бы там, болтали… совершенно, совершенно одни, чтоб ни одной души не было… Ах, какая у нас была бы спальня! Как бы он любил меня… как бы я его любила… Он совсем не похож на больших, хотя он такой высокий. А какой он сильный… Как больно от тогда обнял меня… Негодный мальчишка! Как это он позволил себе? Ведь этого никто бы не смел сделать, кроме его. Он совсем, бедненький, растерялся, кажется, он плакал потом… дурачок!.

Лида улыбалась в темноте томною, долгою улыбкой, потягиваясь всеми членами.

Вдруг ей ключом прилило в голову, и строй мыслей сразу смутился. Сцены прочитанных французских романов, рассказы, слышанные от m-lle Трюше, от Протасьева, от многих других, беспорядочною чередою выдвигались друг за другом. «Зачем я отложила свадьбу? — думалось теперь Лиде, и она сама пугалась ясности и решительности своих дум. — Всё равно я не могу любить Овчинникова. Я ни разу не сказала ему, что я его люблю. Он должен видеть, что я выхожу за него замуж не по любви. Свет имеет свои условия, и я подчиняюсь им. Я не имею права идти против желаний maman. Maman воспитала меня, maman отвечает за мою судьбу. Она лучше знает жизнь, чем я, и я обязана ей повиноваться. Но ведь никто не может заставить любить насильно. Замужество не значит непременно любовь. Я могу быть женою, хозяйкою дома, но на мою свободу никто не смеет посягнуть… я и никому не обещала… А тогда… Кто помешает нам… это будет ещё лучше… он беден, я богата… Нам будет так хорошо… У него всё будет, всё, что только ему нужно. Я только и буду думать о нём. О, какое это будет счастье! Как будет он счастлив… Он не подозревает, он будет в отчаянье, и вдруг… О, зачем я сделала глупость, отложила свадьбу. Уж кончать, так кончать. По крайней мере, не томиться. Не поговорить ли завтра с maman, она тоже огорчена отсрочкою. Нарежный тоже придёт завтра. Бедный, он думает, что это в последний раз, что я его навсегда прогоню за его кадетские проказы. Я ему не намекну ни одним словом. Скажу ему, что выхожу за Овчинникова, и больше ничего. Пусть себе помучается. Интересно видеть, какую вытянутую физиономию состроит этот негодный мальчишка. Он, наверное, и тут что-нибудь наповесничает. Ведь он может обойтись без шалостей одной минуты».