Маленькая Бельгия оказалась первой страной на континенте, пережившей индустриализацию. Очень скоро аналогичные процессы развернулись во Франции и Германии, Соединенных Штатах, на севере Италии, в испанской Каталонии и в некоторых регионах России. Этот процесс и сопровождавшие его социально-политические изменения происходили во всех странах, претендовавших в соответствии с критериями викторианской эпохи на звание «цивилизованных». Однако наиболее серьезные последствия для дальнейшей судьбы мира имели перемены, развернувшиеся в Америке и Германии.
В первой половине XIX века с точки зрения развития мирового капитализма Соединенные Штаты представляли собой своеобразную аномалию, совмещая в одном государстве два типа развития — Север был по отношению к миросистеме частью «центра», тогда как Юг развивался по логике «периферии». Однако это отнюдь не мешало элитам рабовладельческого Юга чувствовать себя вполне комфортно и даже демонстрировать агрессивно-имперские амбиции.
Несмотря на то что в северных штатах рабство было официально запрещено, экономические и политические интересы южан существенно влияли не только на общие американские приоритеты, но и на взгляды и позиции политиков, являвшихся выходцами с Севера. Историк Роберт Кейган (Robert Kagan) подчеркивает, что на протяжении большей части XIX века «рабство определило характер американской внешней политики» (slavery shaped American foreign policy)[1034].
Численность рабов в южных штатах продолжала быстро расти, хотя, конечно, не так быстро, как численность «белого» населения, пополняемого за счет иммиграции. Если в 1790 году в Соединенных Штатах проживало чуть более 3172 тысяч белых, около 58 тысяч свободных «цветных» граждан и 697 тысяч рабов, то к 1820 году население более чем удвоилось, составив соответственно 7862 тысяч белых, 233 тысячи свободных «цветных» и 1538 тысяч рабов. В 1860 году в стране проживало 26 922 тысячи белых, 488 тысяч свободных «цветных» и 3 938 760 рабов[1035].
Рабовладельческий Юг и промышленный Север имели разные интересы, однако и тот, и другой в равной степени были ориентированы на экспансию. Если Северу были нужны свободные пространства и ресурсы на землях, откуда необходимо было вытеснить коренное население, то плантаторов Юга вдохновляла «мечта о тропической империи» (Dream of Tropical Empire)[1036]. Удовлетворяя требования Севера, правительство США посылало кавалерию громить индейские поселения к западу от Миссисипи. Ради интересов южан оно шло на войну с Мексикой и портило отношения с выступавшей против рабства Британией.
Этот симбиоз двух экспансионистски ориентированных, но по-разному организованных буржуазных обществ, мог продолжаться до тех пор, пока общая военная сила обеспечивала интересы обеих сторон. Однако к середине XIX века, когда, отторгнув у Мексики Техас и Калифорнию и подавив сопротивление индейцев, американские войска вышли к Тихому океану, континентальная экспансия достигла своих естественных пределов. С того момента противоречия между Севером и Югом начинают стремительно обостряться, завершаясь гражданской войной.
Правящие классы Юга объективно стремились к тому, чтобы превратить США в периферийную империю, подобную крепостнической России. Но буржуазное развитие Севера находилось с данной перспективой в явном противоречии. Дело не в том, что Юг отставал, а в том, что его ресурсы использовались напрямую для развития мировой экономики, и в первую очередь для английской промышленности, вместо того чтобы обслуживать индустриализацию Севера[1037].
Незадолго до начала Гражданской войны техасский сенатор Льюис Уигфолл (Louis Wigfall) объяснял английскому журналисту, что индустриальное и экономическое развитие Югу в сущности не нужно: «Мы сельскохозяйственный народ: мы примитивные, но цивилизованные люди. У нас нет городов — а зачем они нам? Мы не имеем литературы — но какой нам сейчас от нее прок? У нас нет прессы — и в этом наше счастье. (…) У нас нет торгового флота, нет и военного флота — ни в том, ни в другом мы не видим никакой необходимости. Вы сами на своих кораблях вывезете нашу продукцию, сами же будете ее охранять. Мы не хотим иметь промышленность, торговать и плодить индустриальных рабочих. Пока у нас есть наш рис, наш сахар, наш табак и наш хлопок, мы сможем в обмен на них купить себе все, что нам потребуется, у дружественных наций, и у нас еще останутся деньги»[1038].
Легко догадаться, что элита с такими представлениями о хозяйственной и социальной жизни была совершенно несовместима с динамичным модернизмом американской буржуазии Севера, амбиции и перспективы которой были связаны с индустриальным ростом.
Когда между Севером и Югом разразилась война, в Лондоне не знали, сожалеть об этом или радоваться: «британское общественное мнение было глубоко разделено»[1039], — констатирует английский историк А. Вуд. Рабство официально осуждалось, но хлопок… Южные штаты поставляли в Англию 75 % используемого там хлопка-сырца «и жизнь каждого пятого англичанина так или иначе была связана с текстильной промышленностью»[1040]. Блокада, установленная северянами вокруг побережья южных штатов, немедленно отразилась на английской промышленности. По мнению стратегов американского Юга, это должно было спровоцировать вступление британцев в войну на их стороне. Однако южане, уверенные в том, что их сырье незаменимо, просчитались. Британское правительство приложило энергичные усилия для того, чтобы увеличить производство хлопка в колониях: «к 1863 году поставки с Востока вернули к жизни английские фабрики»[1041].
В данном случае лидеры Юга совершили ошибку, которую 100 лет спустя неоднократно повторяли амбициозные руководители поднимающихся держав «периферии» — переоценивая стратегическое значение своего сырья, они не осознавали, что страны «центра» всегда имеют значительно большее пространство для экономического и политического маневра, чем кажется на первый взгляд.
После победы в Гражданской войне, воссоединив Соединенные Штаты под своей властью, правящие круги Севера не только предприняли на Юге широкомасштабную Реконструкцию, радикально изменив тамошнее общество, но и дали толчок к новому этапу индустриализации, опиравшейся на политику протекционизма и замещения импорта. Ресурсы Юга — как людские, так и сырьевые — были направлены на решение индустриальных задач Севера. Юг на протяжении еще нескольких десятилетий оставался сравнительно отсталой частью страны, но в целом Реконструкция достигла своих задач. Уже в 1895 году современники констатировали: «Юг быстро превращается в процветающее индустриальное общество»[1042]. Николай Кондратьев замечал, что после завершения Реконструкции США начинают вовлекаться в орбиту мирового хозяйства «особенно усиленно»[1043]. Протекционизм способствовал росту производства, ориентированного на местное потребление. Консолидация внутреннего рынка США была залогом успеха этих усилий, поскольку величина и емкость «защищаемого» рынка имеет прямое отношение к шансам подобной политики на успех.
В то самое время, когда в Америке разворачивался конфликт Севера и Юга, в Европе встал вопрос об объединении Италии и Германии. На протяжении нескольких столетий политическая раздробленность в обеих странах принималась как должное большинством населения, не говоря уже об элитах, несмотря на растущую критику со стороны демократической и националистической интеллигенции, находившейся под влиянием французских революционных идей. На низовом уровне немецкая и итальянская культурная идентичность превосходно уживалась с местным патриотизмом, который мы особенно хорошо видим во время Семилетней войны, когда оккупированная пруссаками Саксония упорно не желала принимать власть «иностранного» правительства, за что в итоге Дрезден был наказан варварской артиллерийской бомбардировкой.
Однако в конце 1850-х годов ситуация резко меняется. Возникающие индустриальные центры нуждаются в полноценном национальном рынке, чтобы развиваться. Индустриализация в Америке и континентальной Европе происходила на фоне растущего протекционизма. Этот протекционизм был направлен в первую очередь против английского импорта, ограничение которого было важнейшим условием для того, чтобы местное производство начало развиваться, замещая его. Однако это в свою очередь создавало ситуацию, когда шансы на успех имели лишь те страны, которые могли обеспечить своей промышленности достаточно большой «национальный» рынок. Экспансия промышленности и распространение романтического национализма идут в Европе второй половины XIX века рука об руку, другое дело, что идеология, подчиняясь собственным закономерностям, начинает стремительно проникать и в более отсталые регионы континента, заражая их национализмом, увы, не опирающимся на необходимые экономические, социальные и культурные перспективы. Этот национализм быстро приобретает реакционный характер, превращаясь в платформу для консолидации озлобленной мелкой буржуазии и некомпетентной провинциальной интеллигенции.