сосенки на сосенку летит по воздуху рыжий бельчонок, распластав пушистый хвост. Гикнешь что-нибудь, рассмеешься, а уж тот далеко, он у себя дома… Вот так однажды подходят они к даче, открывают калитку, идут по тропинке — и вдруг перед глазами огромная, высочайшая снежная баба. Тут уж, конечно, не «папа», кто-то другой постарался, спасибо… Наташа вскрикнула от радости, восхищенно ударила в ладоши, подбежала к бабе, давай на нее смотреть, разговаривать с ней, а сама смеется так тоненько… как маленькая. Ну, и Алеша рассмеялся… Смотрят они на бабу и смеются… Баба ростом стоит метра три — как только сделали такую! — на голове ведро, на ведре соломенная шляпа — совсем смех! Глаза-угольки посверкивают на солнце, губы обрамлены ярко-алой тряпочкой, а чуть выше нижней губы маленькие черные угольки выложены — зубы, и баба как будто весело и во всю мощь смеется, да странно как-то, то ли черными, то ли белыми зубами! На шее у бабы малиновый в белом горохе платок углом вниз, а на груди угольками выложено:
Я САША, ЗДРАВСТВУЙТЕ!
Тут они смотрят, а на завалинке сидит дяденька: толстенький, кругленький, в тулупе, в меховой шапке — и босой. Он поманил их пальцем, сказал:
— Это я сделал. Миша меня зовут. А вас я знаю. Вы Наташа и Алеша, Я вас давно знаю. Ну, и люблю, ага.
Так и сказал: «Давно знаю. И люблю». Потом снял с головы шапку (с седенькой его лысины пар повалил), говорит:
— Вы не смотрите, что я босой, — кивнул на ноги. — Жарко в валенках-то. Отдыхаю вот…
Так они и познакомились с Мишей. И вот теперь смеялись, вспоминая это знакомство. Больше всех смеялась почему-то Лариса — заразительней всех. Она хорошо представляла Мишу в тулупе, пар с головы валит, а ноги босые, рядом валенки валяются, — чудак человек!..
Но были случаи поинтересней.
— Давай-ка, Миша, — попросил Алеша, смеясь, — лучше про Новый год расскажи. Как ты его встречал.
Не успел Алеша сказать, как Наташу прямо затрясло от смеха.
— Ага, встречал, — согласился Миша, поднял рюмку и со словами: — За здоровье женщин! — выпил. — Дело было так, — начал он. — Новый год на носу… Уже, значит, тридцать первое декабря. Ага… Долго думать я не думал, решил — пойду к ребятам, поздравлю с наступающим… Живу-то я рядом, в Жуковском, — объяснил он Ларисе. — Купил вина, подарки, пошел. Иду, ага… А вечер хорош, морозец, нос так и щиплет. Лес потрескивает, темно, но звезды. Звезды, ага… Подхожу к даче, значит…
— Нет, ты сначала про предчувствия свои расскажи, — перебила Наташа. — По порядку рассказывай.
— Ну да, про предчувствия эти… Я когда шел, предчувствие у меня какое-то. Не то, мол, что-то. А что не то, не знаю. А предчувствие свое я по пятке определяю, она зудит у меня. У меня когда жена заболеет или ребятишки, сразу предчувствие — пятка так и ноет, так и ноет. Правая пятка. Ага… Ну, и тут ноет. И ноет, и ноет. Я говорю ей: не ной, значит. А она — свое, ноет, не слушается. Это я могу иногда — внушать. Скажу: не ной — значит, она и перестанет. Слушается…
— Он телепат у нас, — сказала Наташа.
— Телепат не телепат, а бывает. Случается. Ага… Но тут ничего такого. Я, понятно, ушки на макушку. К дому подхожу, к даче… Ну да, так и было… Смотрю — света нет в большой-то комнате. Ну, нет так нет, бывает. Может, думаю, к своим уехали, в Москву. Жалко. Ага… Ну, иду дальше, во двор захожу. Вижу, на кухне ровно бы свет мелькнул. И погас. Если бы не предчувствие, я бы ничего. Может, они вот сами и включили. Ага… А тут нет, не то что-то… Бегом-бегом — и к дому. Заглядываю в окно — темно. Совсем темно. Ага… Вдруг бац свет в маленькой комнате, а в комнате вижу я…
— Нет, ты сначала про следы расскажи, — перебила Наташа, — как ты их исследовал.
— Исследовал. Было. Правильно. Шел ведь снег. Ага… Крупный такой, хлопьями. Я по следам смотрю — свежий след к дому, ну совсем прямо свежий. И не их вовсе. Не ваш. Их-то след я знаю, — обратился он к Ларисе. — Да и вижу еще, что хозяйский след как раз из дому ведет. И давно, видно, ушли уже. Еле-еле так видать. Запорошило. Ага… Ну, свет-то бац в маленькой комнате, и вижу я — пацан какой-то в комнате шныр-шныр, шныр-шныр… Я в окно смотреть не боюсь: он-то на свету, а я в темноте, я все вижу, он — ничего. Глупый. Пацан. Ага… Он, значит, шныр-шныр, ищет чего-то быстро-быстро в шкафу… Мне хорошо все видать… — Нос у Миши совсем раскраснелся; пока рассказывал, успел порядочно измять его. Наташа изредка брала Мишу за руку и убирала ее на стол. Мише это было приятно: и что нос теребил, и что Наташа брала за руку. — Потом, — продолжал Миша, — он что-то нашел. Ага… Схватил в руки, смотрит, смотрит… (Это был Алешин портрет.) Обернулся ко мне, гляжу — рот до ушей… Ах, ты, думаю, ворюга, щас я тебе… Подхожу к веранде — стекло выставлено. Аккуратно, осторожно — рядом с крылечком поставил. Ну, что делать? Полез я в окно. Ага… Скинул полушубок, а все равно туговато идет, толст немного. Но лезу; главное — голову просунуть, а голова прошла свободно. Поднатужился — р-раз!.. — и полетел на пол. Да с грохотом! Не рассчитал. Ага… Бывает. Ладно, думаю. Услышал — так услышал. Все равно деваться ему некуда, ход один — через окно… Встал. Перевел дыхание. Прислушался. Тишина. Ладно. Р-раз дверь!.. Влетаю в дом. Свет горит, а никого.
«Эй! — кричу. — Есть кто?»
Тишина.
«Спрятался», — думаю. А на душе тревога, пятку так и зудит, так и зудит, сил нету. Чует вора. Включил везде свет, ищу. Поискал, походил — никого нет. Ага… Потом, значит, только из кухни выходить — что-то ка-а-ак вдарит по голове! Энциклопедия эта… Ага…
Тут уж ни Наташа, ни Алеша, а за ним и Лариса сдержаться не смогли: грохнули разом, представляя, как бедный Миша получил энциклопедией по голове. Смеялись долго, до слез; Миша в это время растерянно и наивно улыбался.
— Ага… — продолжал он наконец. — Энциклопедией этой… Умная штука, крепко бьет… — Миша потрогал свою голову.
И снова все засмеялись.
— Ага… У меня, значит, искры из глаз, а он мне бух в поддых. Книгой этой…
— Ну и Шурка! Ой, не могу, не могу!.. — заливалась Наташа.
Миша потер кулаком нос, криво улыбнулся, вспомнив, что тогда ему было не так сладко.
— Ага… Он, значит, за печкой спрятался, на выступ наверху встал и стоит. Ждет