Читать интересную книгу Непрямое говорение - Людмила Гоготишвили

Это функциональное сближение может означать многое. Прежде всего – то, что «тональность» актов душевной и волевой сфер может оказаться столь же неотмысливаемой в языке, как и модальность. Можно также заключить из этого функционального сближения, что «тональность» актов душевной и волевой сфер и модальность могут вести себя одинаковым образом в самом интересном для языка пункте – во взаимоотношениях с семантикой. По генезису и «тональность» актов душевной и волевой сфер, и модальность – ноэтические (а не ноэматические) характеристики высказывания, а потому могут быть как прямыми, так и непрямыми «поэтическими смыслами», присовокупляющими к ноэматическому смыслу высказывания соответствующие ноэтические смысловые компоненты.

Второй, тесно связанный с первым тезис может в нашем контексте означать, что «чувствующие, вожделеющие, волящие ноэсы», будучи фундированы модальными актами представлений, восприятий и т. д. и будучи, тем самым, сопряжены со смыслами-ноэмами этих чужих фундирующих их актов, тем не менее, добавляют к этим чужим смысловым предметностям (ноэмам) новые смысловые моменты: «вместе с новыми поэтическими моментами и в коррелятах начинают выступать новые ноэматические моменты». Эти «новые ноэматические моменты» Гуссерля – новый смысл, иной, нежели исходный ноэматическии, это некое «новое измерение» смысла: «с нового типа моментами сочетаются и нового типа «постижения», конституируется новый смысл <Л. Г.>, фундируемый в смысле лежащей ниже его ноэсы и одновременно объемлющий таковой <снять его – значило бы снять новый тип постижения. – Л. Г.>. Новый смысл вносит совершенно новое измерение смысла, вместе с ним не конституируются какие-либо новые, новоопределяемые куски просто «вещей» <т. е. это не «просто» новый кусок ноэмы – Л. Г.>, но конструируются ценности вещей, ценностности, и, соответственно, конкретные ценностные объективности: красота и безобразность, благость и скверность» и т. д.

Если же (сводим два гуссерлева тезиса воедино) «тональность» актов душевной и волевой сфер функционирует аналогично неотмысливаемой модальности и если она приращивает новое измерение смысла, то почему не понимать это положение в том направлении, что и «тональность» актов душевной и волевой сфер не только гипотетически, но на деле столь же неотмысливаема и универсальна, как и модальность сознания? Если «тональность» актов душевной и волевой сфер может порождать новый смысл, значит, любое изъятие такой (фундированной ноэтическими закономерностями, а не субъективными ноэсами) «тональности», таких «ноэтических» компонентов из высказывания принципиально сужает его полный смысл.

И наконец, обоюдная неотмысливаемость модальности и тональности актов душевной и волевой сфер означает и неотмысливаемость от языковых высказываний того «поэтического смысла», введение концепта и обоснование которого было целью данной главы, поскольку и то, и другое представляет собой ведущие разновидности ноэтического смысла.

2.5. Тональностъ как поэтический смысл и ее разновидности

§ 55. Тональность как второй наряду с модальностью тип ноэтического смысла. Как, наверное, уже понятно по предыдущему разделу, ноэтический смысл предполагается рассматривать здесь в качестве имеющего, как минимум, два главных неотмысливаемых ни от актов сознания, ни от актов говорения типа. Один – связанный с языковой модальностью, второй – с актами душевной и волевой сфер (разумеется, это не исчерпывающая классификация: номенклатура типов ноэтического смысла оставляется принципиально открытой [342] ). По уже обсуждавшимся примерам ноэтического смысла, связанным с различными душевными и аксиологическими актами, актами воли и оценки, понятно, что ноэтический смысл имеет в этой сфере несколько типологических разновидностей и что широкое шпетовское понятие «экспрессия», несомненно составляя одну из таких разновидностей, не подходит тем не менее в качестве общего понятия для всей этой сферы. Поскольку терминология здесь, как это было видно и по нашему изложению, шаткая, целесообразно, как представляется, принять устойчивые и определенные – пусть и условно-рабочие – понятия.

В качестве общего термина для видов ноэтического смысла, связанных с различными душевными, волевыми и аксиологическими актами, примем уже устоявшееся у нас ранее понятие тональности (см. статью о двуголосии) в его противопоставленности тематизму. В контексте феноменологии говорения тональность примыкает к ноэтическому смыслу, тематизм – к ноэматическому, но полный смысл высказывания – всегда и то, и другое. Так же, как между ноэмой и ноэсой в актах сознания, в языковом высказывании границу между тональностью и тематизмом провести не всегда легко. Одним из трудных в последнем отношении вопросов остается проблема соотношения языковых тональности и модальности, учитывая сложные взаимосвязи последней с тематизмом (ноэматикой); мы вернемся к этой теме (см. раздел 3.2, § 79 «Совмещенный модально-тональный ракурс»).

В числе серединных «равновесных» версий, не полностью перерезающих пуповину между ноэтическим и ноэматическим смыслом, называлась бахтинская. Если интерпретировать иначе терминологически оформленную концепцию Бахтина в терминах феноменологии говорения, то в общем исходном смысле тональность определяется, по Бахтину, трансцендентальным ценностным кругозором внутреннего переживания (от проблем чувственности и телесности мы здесь, напомним, отвлекаемся), однако в конкретно функциональном проявлении тональность ноэс и сама частично зависит от своих ноэм и трансцендентных «объектов», и, в свою очередь, оказывает на них влияние. Тональность способна даже переходить в свои ноэмы, становясь их качеством или свойством. Формируясь изнутри ноэтической стороны сознания, тональность полновесно наполняется и формируется в процессе своего движения, соответствующего ее природной направленности вовне – на ноэматический состав, а в некоторых случаях может внедряться в самую цель своего движения вовне. Вот эта же мысль на языке АГ: «Изнутри моей действительной причастности бытию мира есть кругозор моего действующего, поступающего сознания. Ориентироваться в этом мире – как событии, упорядочить его предметный состав я могу только (оставаясь внутри себя) в познавательных, этических и практико-технических категориях (добра, истины и практической целесообразности), и этим обусловливается облик каждого предмета для меня, его эмоционально-волевая тональность». Бахтин имеет здесь в виду вполне гуссерлианские вещи, но не только: изнутри себя сознание тонально организуется в соответствии с трансцендентальными ценностными ноэмами, «выходя» же вовне себя – на объект, сознание, с одной стороны, в некоторой мере предопределяет своей исходной тональностью то, в каком облике предстанет перед ним этот объект, с другой стороны – наделяет и сам предмет тональностью. Помимо того, что это означает, что тональность акта может, как уже говорилось, менять языковую модальность бытия своего предмета, здесь отчетливо проступает еще одна особо значимая для феноменологии говорения тема – возможность наличия у словесной предметности (у предмета речи) своей собственной тональности.

Диапазон тональности высказывания имеет несколько векторов. Можно говорить, как минимум, о трех векторах возможных изменений тональности: по оси экспрессия/импрессия, по оси смех/серъезностъ/нейтральностъ/страх и о коммуникативном векторе тональности (по оси «я – ты»).

§ 56. Диапазон тональности по оси «экспрессия/импрессия». Передвижение тональности по оси экспрессия/импрессия – один из самых сложных моментов в теории тональности сознания и языкового высказывания, именно в этой зоне локализована идея о возможном наличии у словесной предметности (у предмета речи) своей собственной тональности. И терминологически, и концептуально мы следуем здесь за Бахтиным (имеется в виду АГ), но сразу оговорим то обстоятельство, что сами термины экспрессия и импрессия имеют, как известно, у Бахтина – и, соответственно, у нас – отличные от нейтрально распространенных толкования. [343] Если формулировать пока в общем плане, то особость в том, что тональность дислоцируется здесь у Бахтина по разным сторонам ноэтически-ноэматической структуры: своя тональность усматривается у ноэсы – терминологически это закрепляется как импрессия; и своя тональность усматривается у ноэмы (предмета речи) – терминологически это закрепляется как экспрессия . [344] Здесь можно было бы сразу говорить, во избежание некоторого насилия над известной терминологией, о ноэматической тональности (вместо экспрессии) и о поэтической тональности (вместо импрессии), как мы и будем иногда делать, но все же мы примем эту терминологическую пару ради стоящих за ней бахтинских идей, существенных для феноменологии говорения. Ввиду обособленности толкования терминологии и сложности темы воспроизведем идею Бахтина подробнее, придавая ей по ходу дела соответствующую феноменологии говорения интерпретацию, т. е. транспонируя эстетическую идею Бахтина в собственно языковую плоскость.

В эстетике, по Бахтину, можно выделить две главные и противоборствующие линии – экспрессивную и импрессивную, каждая из которых, акцентируя реально значимые эстетические моменты, неправомерна в случае наличия у нее тенденции к единоличному доминированию. Эстетическое явление, говорит в АГ Бахтин, всегда носит «двоякую функцию: экспрессивную и импрессивную, которым соответствует двоякая активная установка автора и созерцателя». Мы транспонируем эту бахтинскую идею о всегда «двоякой» – экспрессивной и импрессивной – функции на язык и выдвигаем предположение, что в каждом высказывании также есть аналогичная двояко-активная тональность говорящего. Это предположение интересно для феноменологии говорения, как уже отмечалось, тем, что функционально оно совпадает с параллелизмом ноэм и ноэс: экспрессивная разновидность тональности «используется» говорящим для передачи тональности выражаемых ноэм как предметов речи (в качестве внутренней экспрессии «самих» ноэм); импрессивная разновидность тональности – для передачи тональности ноэс самого говорящего (их аксиологических тетических характеристик). Одно дело – экспрессия, содержащаяся в самом созерцаемом, в случае, например, наблюдения страданий побиваемой кнутом лошади (или «крестьянки молодой»), другое дело – импрессия, разновидность тональной оценочной или эмоциональной реакции (ноэсы), возникающей внутри наблюдающего и направляемой вовне на наблюдаемое (можно кинуться со слезами на глазах на шею «бедной» лошади, можно позлорадствовать, как это часто бывает, можно испытать удовлетворение от «справедливости» наказания или «неотвратимости возмездия», можно холодновато вывести внутренне значимую и безразличную для «крестьянки» ассоциацию с Музой). В языковом высказывании, как правило, всегда содержатся в той или иной степени интенсивности обе эти разновидности тональности, создавая своим скрещением неплоскостной объем общей тональности высказывания и порождая разнообразные варианты своего совместного в нем существования. Это – значимый момент: как сами ноэсы и ноэмы, которым они ставятся в параллель, экспрессия и импрессия тоже могут подвергаться в высказывании различного рода инсценировкам (наложениям, опущениям, наращиваниям, перестановкам, инверсиям и т. д.), могут они и выноситься в зону подразумеваемого и невыражаемого смыслового пласта ноэтической ситуации (некрасовская «холодноватая» ассоциация с Музой оттесняет сочувствие к созерцаемому в подразумеваемый пласт). Различного рода комбинаторика экспрессии и импрессии и скольжение высказывания по оси между ними создают дополнительные возможности для непрямого говорения. Во многих случаях импрессия и экспрессия выражаются как непрямой смысл, порождаемый, например, такими интересными языковыми явлениями, как наложение и чередование экспрессии и импрессии (показательным примером наложения и чередования экспрессии и импрессии может служить та же двуголосая конструкция, в которой экспрессия чужого голоса, являющегося предметом авторской речи, налагается на импрессию «авторского голоса» и чередуется с ней).