Читать интересную книгу Баллада об ушедших на задание - Игорь Акимов

Какое же задание имел Христос?..

Для обороны часовня действительно не годилась, с удовольствием убедился в своей правоте капитан. Что и говорить, стены хороши, и дверь обита железом на совесть; от крупнокалиберного пулемета лучше укрытия не придумать. Но окошки высоко, а если даже возле них пристроишься, снайпер тебя скушает с первого же выстрела. Не говоря уж о том, что одной мины хватит, чтобы положить всех, кто здесь вздумает отсидеться.

– Я готов, товарищ капитан.

Ярина стоял перед ним неузнаваемый: типичный хохол из пригорода или маленького местечка. Серые бумажные штаны в светлую полоску – все в трудовых пятнах, с пузырями на коленях. Сбитые полотняные полуботинки с подметками из автопокрышки. Рубашка с национальной вышивкой – тоже не первой свежести. И заячья кацавейка.

– Руки покажите, – сказал капитан Сад. Но и руки были в порядке. Ржавчина и машинное масло въелись в мозоли. – Крест? – и крестик был на месте, оловянный, на дешевенькой цепочке.

– Хорошо, – сказал капитан Сад. – Я на вас надеюсь, Иван Григорович.

– Проследите, будь ласка, чтобы ужин для меня приберегли. А то ведь срубают, черти косопузые!

– Только не задерживайтесь. – Капитан Сад повернулся к «студентам». – Вы прикрываете. Тебя, Рэм, предупреждаю особо: если ты без крайней нужды там зашебуршишь…

Капитан замолчал, перебирая в уме угрозы. Но чем он мог настращать Рэма, который не боялся ничего на свете?

Наконец он нашел это.

– Помни, – сказал капитан Сад. – Этим ты подведешь меня.

11

– Пора, – сказал капитан Сад.

Ярина уже отошел метров на двести. Без бинокля его фигура теперь смотрелась как нечто целое, а детали пропали, но бинокль отбирал и по очереди выделял все: и узелок из синего выцветшего ситчика, и походку утомленного человека, который прибавил шагу, предвкушая близкий ужин и ночлег; и даже вспышки пыли, из-под башмаков. Сейчас пыль поднималась тяжело, пузырем, и тут же оседала; а вот в полдень от малейшего прикосновения она взлетала легким облаком и висела подолгу, так что даже через несколько минут можно было посчитать, сколько сделано шагов: от каждого шага оставалось по желтому шару.

А на востоке над травой и вовсе отчетливо заголубело. «Поднимается туман», – подумал капитан Сад. Это на несколько минут, но ребятам хватит, проскочат.

Оба «студента» уже разулись, намазали сажей лица и руки; автоматы за спиной закреплены дополнительной оттяжкой, чтобы не болтались; сзади, в специальном поясе, – по четыре запасных рожка с патронами, в том же поясе, по бокам, – «лимонки»; на одном бедре пистолет, на другом нож, тоже плотно притянуты ремнями.

У капитана вдруг окаменело лицо.

– Большов, опять ты за свое?

– Не успел заменить, товарищ капитан, запамятовал. – В глазах Рэма даже намека нет на сожаление. Веселится, как мальчишка, проскочивший в кинотеатр без билета. – Ведь на этот променад мы собирались впопыхах. Не до того было, начальник.

Оба говорят о ремнях. На Сошникове они брезентовые, как и положено; на Рэме – из шикарной скрипучей кожи.

– Как доберетесь до воды, Сережа, окуни эту гниду. Пусть намокнет. Не то своим скрипом он всю округу всполошит.

– Не волнуйтесь, товарищ капитан. Окунется.

Сошников умеет говорить так, что сразу успокаиваешься.

– Через полчаса «Дегтярева»[3] от дороги передвину сюда. Имейте в виду, если что…

Ярина ушел еще на полста метров. Ну до замка ему идти и идти. Немцы небось десятком биноклей в него уперлись. Чуть в сторону – все равно, что за стеной; ничего не увидят. В самом деле пора.

Оба разведчика стремительно метнулись к озеру. По высокой траве – перебежками, через лысины – даже ползком, но тоже в темпе.

Выскочили к воде.

Этот берег пологий. Пляж. Однако луг на полметра выше; между ними граница резкая – уступ, промытый половодьями. Днем это не укрытие – блеф. А в такую пору вдоль него можно запросто пробраться к самому замку.

Песок уже прохладный. Вода прозрачная, спокойная, темная. По ней водомерки мечутся. А подальше, как в зеркале, небо отражается – ярко-оранжевое, с черными полосами.

– Чего жмуришься? Полезай в воду.

С Сошниковым не поспоришь. Если бы при народе, Рэм, пожалуй бы, заартачился, из гордости – свое реноме он ставил «превыше пирамид и крепче меди». Но было бы еще хуже. Лезть-то все равно бы пришлось. Так что только громче позор. А вдвоем чего ж. Между ними и останется. Сошников такой – не растрезвонит. С него даже слова брать не надо. Деликатный человек.

Вода была теплая – хоть не вылезай. Но потом Рэма даже бег на четвереньках не выручил. Он дрожал, клацал зубами и поминал своею любимого капитана самыми распоследними словами. Потом ему стало не до эмоций. Он уже не видел, что с пальцами, только догадывался, что они сбиты и распухают, а ногти отдираются, и песок забивается под них все глубже и глубже. Но потом он и это перестал чувствовать. Так же, как перестал чувствовать сбитые, разодранные колени и тянущую боль в пояснице, в плечах и предплечьях, в ногах…

Они бежали на четвереньках, как два огромных паука. Даже привстать было нельзя: озеро было залито последним оранжевым огнем, стоит появиться на его фоне – тут же засекут.

Они бежали на четвереньках, и был момент, когда Рэму хотелось плюнуть на все, все отдать за такое простое счастье: встать, прогнуться, расслабить руки, расслабить спину, чтобы свежая кровь наконец-то прилила к окаменевшей пояснице… Потом он и об этом забыл, потому что боль стала невыносимой, и он закричал, разрывая рот, без единого звука; кричал в себя, как кричат в пропасть; в себя, потому что даже застонать не имел права – такая тишина лежала кругом – над озером и над этим проклятым лугом… А потом и кричать перестал, потому что все чувства в нем притупились: боль, ненависть, отчаяние – все ушло. Осталось только сознание, что надо бежать вперед, быстрее, быстрее, бежать на четвереньках, не отставать от Сошникова, который рвал и рвал вперед, словно он был из железа, и за все время даже не обернулся ни разу…

Если бы они спасали свою жизнь, они б не смогли так бежать. Но капитан Сад послал их прикрыть Ярину.

Южная ночь падала на долину, как пикирующий бомбардировщик.

Наконец они достигли лодочного причала. Стена замка была в нескольких метрах. Сошников подумал, что она куда выше, чем казалась издали. Ярина был уже совсем близко от ворот.

Успели.

– Хочешь окунуться? – прошептал Сошников. – Полегчает.

– Перебьюсь.

Рэм сидел с открытыми глазами, но ничего не видел. Перед ним плавали радужные круги и земля качалась. Но вот стали проявляться очертания предметов.

– А часовых-то не видать, – сказал он.

– Вот и я смотрю. Только без охраны они не могут.

– Что-то гансики схимичили, уж ты мне поверь, – сказал Рэм. – Будешь здесь меня ждать?

– В лодке. Чуть отплыву от берега. Обзор лучше.

– Ну-ну… Васко де Гама!

Ярина закончил наконец переговоры, ему открыли калитку и впустили во двор.

Рэм скользнул через дорожку, неожиданно споткнулся обо что-то и. как ему показалось, с ужасным лязгом и грохотом откатился к стене.

Замер. Слушает. Автомат уже в руках, уже на боевом взводе.

Тихо.

Когда унялся гул в ушах, расслышал где-то перед собой затихающий высокий металлический звон. Чуть придвинулся к нему, поискал рукой – и поймал толстый железный провод, натянутый невысоко над землей, параллельно стене. Что за шутки? Какая-то особая система сигнализации? Если так – о нем уже знают в замке…

«Я прикрываю Ивана Григорьевича», – напомнил себе Рэм, закрепил автомат и выдрался на стену, хоть это было непросто сделать с его распухшими пальцами.

Во дворе было совсем темно. Луг таял серо-голубым рваным облаком, и озеро еще удерживало последние оранжевые блики, а во дворе было просто темно, словно сюда слетелись все окрестные тени.

Как бабочка, метался по земле луч фонарика. Двое шли через двор к большому дому, обсуждая виды на урожай в южном Прикарпатье. Иван Григорьевич семенил чуть сзади. Ну и артист! Голос такой, будто на ходу руки лижет.

Они поднялись на крыльцо (шесть ступеней – успел подсчитать и заметил себе Рэм) и вошли в дом, оставив дверь открытой. Широкий прямоугольник двери ярко светился изнутри; во дворе сразу посветлело.

Надо бы подойти поближе, решил Рэм, прошел по гребню стены метров тридцать, перебежал арку над воротами (она была шириной в два кирпича и сверху залита цементом, чтобы не очень отличалась от камня стен; настоящий тротуар!), и еще продвинулся метров на сорок. Дальше было опасно: кто его знает, в каком радиусе высвечивает предметы эта дверь?

Рэм распластался на гребне и стал ждать.

По складу своей натуры Рэм не отличался склонностью к философии. Он был человеком действия, импульсивным и нетерпеливым. Если у него появлялось какое-либо желание, он тут же забрасывал остальные дела и все силы свои направлял на его реализацию, пусть даже в глазах других это была обычная прихоть. Но сейчас делать ему было нечего, и он стал думать, как странно устроен мир. Вот взять его и Ярину. В эту минуту они связаны не какой-нибудь там веревочкой – жизненной жилой. Перерви ее – и обоим конец. Потому что, если потребуется выручать Ивана Григорьевича, Рэм жизни не пожалеет. Не в охотку – такая у него сейчас роль. И тот на Рэма рассчитывает, как на отца родного. А ведь не любит он Рэма, и всегда не любил, и не скрывал этого, в глаза говорил, за что не любит, хотя личного тут не было ни крохи. А вот Рэм на Ивана Григорьевича имел зуб. За дело.