– Брось меч!
Плоскиня в бессильи заскрипел зубами, почувствовав, как острие холодной стали коснулось его оголенной шеи. Надеясь на шальной случай, он нехотя разжал пальцы: тяжелый обоюдоострый меч брякнул у его ног.
– В сторону! Я сказал – в сторону! Пшел!
Плоскиня взял вправо, остановился. Широкие ноздри его зашевелились, взгляд непримиримо скользнул по иуде[102]...
Бродник видел, как Кистень, не спуская с него ненавидящих глаз, нагнулся и подобрал оружие.
– Ну, вот и все... – клокочущим голосом прошипел он. – Край твой настал, Плоскиня. Теперь мой черед стаю водить. Верно, браты?! А ты сдохнешь здесь, чем худо?..
– Сукин ты пес!.. – Бродник харкнул в лицо изменника. – Врешь, жабёнок! Врешь, чумазлай... Я-ть сдохну – пусть! Давай, руби... Но знай, я ж тебя и на том свете сыщу, мразь ползучая!..
– Но-о-о!.. – как задушенный, захрипел Кистень, замахиваясь мечом.
В следующий миг у виска Плоскини просвистела стрела. Он вздрогнул. Кистень выронил меч, схватившись руками за лицо, зашелся в безумном вое. Из его левого глаза торчал оперённый конец стрелы. Сделав шаг, он рухнул на вытоптанную траву, как мешок с песком.
...За спиной раздались чужеверные крики, и стрелы с жалящим визгом смерти посыпались из темноты.
Вся шатия лишилась рассудка, как только осознала, что попала в ловушку.
Еще четверо «золоторотцев» упали в камыши, исклеванные стрелами. Оставшиеся в живых бросились кто куда... все врозь.
...С этого взмаха судьбы Плоскиня ничего не помнил, кроме застрявшего в горле страха. Татары будто с неба свалились на их головы. Кривая сабля чиркнула его по груди, распоров от плеча до пояса полушубок... Он успел отскочить, рванулся влево, вправо, и тут и там замелькали всадники.
...Из-под копыт монгольского жеребца вырвались ошметья земли и сдавленный стон – по торцу повозки сползло тело Авдея Шелеста с остановившимся взглядом. На лбу его была сине-черная, в половину свеклы, вмятина от удара боевой палицы. Не до конца вытащенный из ножен меч так и остался в его руках.
Бродник, отбив удар, развалил до седла наскочившего на него монгола, ранил другого, кинулся к камышам... В голове, вернее – в судорожно сведенных мышцах, в ногах, не знающих устали, пульсировало и стучало одно желание – бежать.
...Сзади крик: «Ха! Ха-а!»[103] и топот конских копыт. Он перепрыгнул через порубанных дружков, не смея поворотить головы.
Вот уж и берег! Бегут стремглав навстречу густые метелки камыша – в них, только в них, непролазных, – его спасение...
Еще рывок, последний!.. Но... глаза ослепила темь – чернее воровской ночи, и удушье перехватило горло. Бродник стиснул зубы, попытался ослабить руками хватку аркана[104], но голова трещала по швам; он хватал ртом воздух – того не было.
Плоскиня захрипел и начал падать в бездну; он знал, что выхода из нее нет.
Глава 21
...В полете стрелы от передовых монгольских пикетов[105], возле некогда пышнотравного склона, стертого до камней копытами ордынских табунов, поблескивала на солнце серебряной рябью Калка.
Этот участок реки, в две версты шириной, ревностно изучал особый татарский отряд, искавший для конницы Субэдэя удобные броды.
Позади, за изумрудной непролазью камыша и красноталого кустарника, виднелись меловые лбы солончаков с покосившимися каменными истуканами; когда-то, в незапамятные времена, эти курганы были местом поклонения древних скифов, кочевавших между Днепром и Доном, а позже стали сторожевыми постами воинственных гуннов. Теперь холмы так же верно служили пришедшим с Востока монголам, хищный взгляд которых был устремлен на Запад.
...Эту картину наблюдал ястребиный глаз старого Субэдэя, возвращавшегося в орду. Твердо уложив повод меж пальцев, вонзая удила в черно-сизые губы тянувшегося к бурьяну Чауша, багатур сделал знак сопровождавшим его нукерам и с места сорвал скакуна.
Все последние дни (с отъезда Джэбэ) Барс с Отгрызенной Лапой провел в беспрестанных разъездах, опытным взглядом изучая и осматривая местность, выбирая ристалище, выгодное для битвы.
И все это время, не разбирая дня и ночи, к нему то и дело приносились гонцы-уланы на взмыленных сменных конях. Вести их были разные, как галька в реке, но в одном были схожи со старой монгольской мудростью: «Не говори, что силен, – нарвешься на более сильного. Не говори, что хитер, – найдется более хитрый».
– Джэбэ Стрела отступает к Калке...
– Мудрейший, все идет по начертанному тобой узору...
– Впереди других идет отряд длиннобородых. Они хорошие воины... Мы прежде не видывали подобных!
– Их ведет напролом свирепый лев – багатур Мастисляб. Урусы страха не ведают... Дерутся отчаянно, многих наших батыров отправили к праотцам!
– Вместе с ним еще два младших конязя и злобный пес Котяна хан Ярун. Ой-е! Он везет у седла на ремне голову нашего посла тысяцкого Гемябека...
– О, разящий! Горе! Ночь назад шла упорная битва. Проклятые опрокинули левое крыло Джэбэ, часть изрубили, остальных отбросили за кипчакские холмы. Две тьмы монголов полегло! Никому из них урус-шайтан не дал пощады!..
– Пленных они не берут. Раненых добивают! Разве с такими шакалами можно говорить на языке слов? Они не позволят монголу есть с ними из одного казана и пить из одного бурдюка.
– О, накажи их, храбрейший! Прикажи вырвать у подлых свиней сердца и бросить на съеденье нашим псам!
– Веди нас скорее на хрисов! Сметем их с земли! Сошьем из их шкур сапоги!
– Они уже близко! Воткни в землю нож, приложи к рукоятке ухо, и ты услышишь топот копыт их лошадей!
* * *
Субэдэй умел скрывать чувства, никто из гонцов так и не смог разгадать истинных настроений одноглазого полководца.
«Осла в табуне уши выдают», «Кто много знает, тот мало говорит», «Держи рот – сбережешь голову» – эти простые и древние, как мир, истины еще с юности усвоил Субэдэй-багатур; строго следуя им, он достиг многого, сумев не запутаться в густых сетях коварных и темных интриг, умело расставленных самим Чингиз-ханом. Уж кто-кто, а Барс с Отгрызенной Лапой не понаслышке знал о жестоко карающей руке подозрительного ко всем и ко всему Кагана. В Коренной Орде что ни день рубили головы зарвавшимся глупцам, отрезали языки самонадеянным болтунам и ломали хребты надменным гордецам.
Багатур знал: его если что и оберегало в сей жизни от гнева непредсказуемого Владыки, так это – отсутствие в Орде, постоянное пребывание там, где текла кровь и монгольская сталь обрушивалась на врагов империи. Громкие победы и караваны награбленных сокровищ радовали кровожадное сердце Краснобородого Тигра, принуждая его до времени не выпускать свои смертоносные когти и не показывать длинные клыки. А потому Субэдэй был спокоен и невозмутим, как могильный камень, и в сердце его не скреблись скорпионы.