Читать интересную книгу Лука - Станислав Шуляк

О, вы, конечно, знаете, что из себя представляет помещение Пассажа. Вы, конечно, помните тот протяженный зал Пассажа, идеально прямой и строгий, как коридор, как щель между двумя домами, как венецианский канал, высокий, со стеклянной крышей для дневного света, с тремя этажами галерей с двух сторон, соединенных однообразными горбатыми переходными мостиками, с золочеными бра, с матовыми колбообразными плафонами дорогого стекла пониже каждой из галерей, смутный, оживленный гул в урочные часы Пассажа, и на всех этажах, на галереях - скороразмеренная, усердная торговля.

Если бы только нашему обывателю было бы хоть немного вдомек, что там скрывалось за этим благообразным устройством!

Мы несли тогда свою особенную службу в Пассаже. На втором этаже, на галерее, неподалеку от перехода, у стены приютился там, знаете, маленький сапожный киоск. В этом киоске работал один пожилой армянин (а может быть, и грек, мы не знали точно поначалу), худощавый и сутулый, вечно небритый, хмурый и малоразговорчивый. Иногда он за работой хмуро запевал свою армянскую песню (или греческую), потом закашливался, потом что-то неприятно сплевывал в платок, потом снова запевал или подолгу молчал.

Поначалу нам почему-то показалось, что это не армянин, а ворона, но мы потом все-таки точно увидели, что это армянин. И к нам, знаете, даже иногда подходили покупатели и спрашивали, не знаем ли мы, зачем это посадили в сапожный киоск ворону, а мы отвечали, что - нет, это не ворона, а армянин, и что сидит он в киоске для мелкого ремонта обуви, и, если кому-нибудь нужно поправить каблук, или поставить набойку, или просто намазать ботинки ваксой, то пускай он смело идет к армянину (это-то, конечно, был пробный шар с нашей стороны), и это самое лучшее, что можно ему посоветовать.

О, все это было хитро придумано нашими врагами. Мы знали, что это очень скверный армянин, что он служит загранице, что он ее секретный агент, и в Пассаже сидит для связи, и что скоро ожидается его встреча с другим агентом. Мы следили вовсю за армянином, мы наблюдали каждый его шаг.

Ну, в самом деле: за день в сапожный киоск заходило иногда по полсотне или даже по сотне человек народа, и, если бы не наша осведомленность, кто простой человек - мог бы подумать на армянина, что он такая скверная личность. Мы хватали всех, кто приходил к армянину и потрошили потом их в специальном хирургическом отделении, если нам ничего не давали допросы и осмотр вещей и одежды. О, у нас много тогда накопилось человеческого мяса из-за этого проклятого армянина. Как раз тогда случился день-мясоед, и нам пришлось съедать все это мясо, а несъеденное, подумавши и поколебавшись, мы пустили постепенно в розничную продажу.

Мы "тормознули" и самого армянина и стали колоть его иголками по всему телу, потому что, вы знаете, на теле есть такие точки (наука каждый день открывает какие-нибудь чудеса), что если в них колоть иголками, то человек непременно говорит правду. Теперь примерно так же лечат и болезни, только точки другие. Но это был все-таки закоренелый, скверный, неисправимый армянин; он никак не хотел говорить правду.

Он все говорил, что мы перепутали его с кем-нибудь другим, что он нас, видите ли, знать не знает и знать не хочет (какая грубость!), что он бедный сапожник-армянин (хотя некоторые и принимают его за ворону) и что вообще его следует отпустить, потому что он - честный человек. Знали бы вы, Лука, как меня временами выводила из себя эта бессовестная ложь. Однажды я даже вовсе не сдержался, стукнул кулаком по столу и прикрикнул на армянина: "Но вот отчего ты такой хмурый, если ты честный человек?! Долго ты нам собираешься здесь рассказывать сказки?!"

О, этот армянин был настоящая Арина Родионовна насчет сказок.

Армянин у нас потом умер от прободения язвы (у него была язва); и хотя его самого было нисколько не жаль, потому что он все время врал, но смерть его в какой-то момент повредила нашей операции. Мы еще повезли его тогда на нашей черной машине, а потом оказалось, что мы везем уже мертвеца. Так он нас, знаете, обманул.

Армянина из сапожного киоска мы заменили, Лука, своим человеком, тоже армянином, но только хорошим армянином. Армяне, знаете, тоже бывают разные.

И вообразите себе дальше, Лука, ход нашей мысли. А вдруг, думаем мы, того армянина знает в лицо агент, который собирается к нему на связь, и сразу же заметит подмену. Тогда нам пришлось "тормознуть" и того агента.

Я не знаю, может быть, Лука, вас шокирует мой невольный службистский лексикон, я и сам иногда поражаюсь ему, и поражаюсь тоже очевидному несоответствию проявлений двух моих различных, порой противоречивых ипостасей. О, меня оправдывает только моя ненависть к врагам.

Я ходил тогда полон подозрений.

Вы знаете, Лука, в Пассаже на самых различных торговлях работает числом около двухсот продавцов, двести человек со своими претензиями и амбициями; что - если, думал я, и кто-нибудь из них тоже связан с заграницей; так легко теперь попасться на ее бессовестные обольщения, на каждом шагу мой опытный глаз отличает ее отравленные приманки. Мы и всех продавцов заменили своими людьми.

Объяснюсь далее. Вы знаете, Лука, однажды мне спросонья показалось, что все у нас в Академии хорошо; такое было сладостное видение... Представьте же себе мои горечь, разочарование и досаду, когда видение рассеялось, и наступило окончательное пробуждение. Сколько мне тогда привычно-неприглядного открылось в бодрствовании! Да и вообще: все, что ни есть, - есть не то, что оно есть. Сколько безобразий и сколько запустения увидел я в многострадальном устройстве Академии. С тех пор мой девиз бдительность.

Нам никак нельзя было проиграть в этой операции, чтобы не разочаровывать нашего обывателя (хотя мы бы, конечно, ничего не сказали ему о наших возможных упущениях). Потом и покупатели стали тоже наши люди, мы заменили их всех. Это была моя идея, она была одобрена, а сам я был замечен, продвинут в должности и назначен руководителем всей операции. Это было значительное продвижение, я давно заслуживал его. Да и, сказать по правде, прежний руководитель был слишком малоинициативен, нерешителен и недальновиден для столь серьезного дела.

Каждое утро у нас в Пассаже, еще до открытия всех торговель, бывало обязательное построение. Я зорко всматривался в своих людей, выстроившихся в послушные шеренги. "Равняйсь!" - громко командовал я, и торопливое гулкое эхо разносило мой голос по галереям.

"Плюрализм и еще раз плюрализм! Это единственное, что я потребую от вас, - говорил я, прохаживаясь перед строем. - Но только плюрализм, основанный на бдительности. Я бы даже сказал - бдительный плюрализм. И даже, если бдительности будет больше, чем плюрализма, то это, пожалуй, еще и лучше.

Если Иван Иваныч видит, что Марья Петровна склоняется к загранице, то почему он не придет к нам и не скажет, что Марья Петровна склоняется к загранице? Может быть, он сам склоняется к загранице? И если Марья Петровна видит, что Иван Иваныч склоняется к загранице, потому что он не идет к нам и не сообщает о Марье Петровне, тогда почему сама Марья Петровна не идет к нам и не говорит, что Иван Иваныч склоняется к загранице? Разве не получается тогда, что она вдвое ниже еще склоняется перед заграницей?! О, мы должны искоренять эту круговую поруку!

И, если мы знаем, что Иван Иваныч склоняется к загранице и Марья Петровна тоже склоняется к загранице, то что же тогда может оправдать наше бездействие?! И еще спрошу вас: не является ли наша медлительность в этом случае (как ни горько об этом помыслить) также склонением перед заграницей?"

Так говорил я своим людям, но и без деланной скромности скажу вам, Лука, что они вполне понимали мои слова.

Мы следили за сапожным киоском и за небольшим кафе, которое было неподалеку от киоска на том же этаже, приходилось еще присматривать иной раз и друг за другом, потому что, подумайте, Лука, - такая мысль приходила мне в голову, - а вдруг какой-нибудь нерассудительный обыватель, нет - мало, обыватель! - враг - затешется в наши ряды. Обыватель это всегда недоразвившийся, неопределившийся в чертах, остановившийся на полдороге враг.

Я, бывало, заходил в это маленькое, бесхитростное, приветливое кафе возле сапожного киоска (я любил туда заходить), там далеко разносился по воздуху резкий запах жареного кофе, и, хотя я с молодости не переношу этого запаха и даже иногда не совсем понимаю, как это другие могут его переносить, но и он все равно не нарушал моей приязни к этому скромному, гостеприимному заведению. Там было оживленно и многолюдно, стояла какая-нибудь очередь возле прилавка; толстая белая розовогубая буфетчица осоловело поглядывала на беспокойную очередь, шелестели вентиляторы над головой, а за небольшими столиками ненасытный самодовольный народ уже торопливо утолял свою скоромную потребность. Это были все наши люди, и все - знакомые, почти родные лица. И в ком-то из них, думал я, уже, возможно, теперь созревала измена.