Читать интересную книгу Из самых глубин забвения - Патрик Модиано

Жаклин несомненно испытывала ту же тревогу, но ей требовались толпа и шум вокруг.

В полночь она уходила с Линдой. Они шли на вечеринки к Рахману или в глухие уголки в Ноттинг Хилл. У Рахмана можно было познакомиться с кучей людей, которые приглашали вас в свою очередь. Первый раз в Лондоне, говорил Савундра, исчезло впечатление, что находишься в провинции. Воздух был будто заряжен электричеством.

Я помню наши последние прогулки. Я провожал ее к Рахману в Долфин Сквер. Мне не хотелось заходить и оказываться среди всех этих людей. Перспектива возвращения в квартиру немного пугала меня: надо будет снова нанизывать фразы на белую страницу. Но выбора у меня не было.

В такие вечера мы просили таксиста остановиться у вокзала Виктории. Оттуда шли к Темзе по улочкам Пимлико. Было это в июле. Удушающая жара, но всякий раз, когда мы проходили вдоль ограды какого-нибудь сквера, нас овевал ветерок, доносивший запах липы или других деревьев.

Я оставлял ее у подъезда. Массивные дома Долфин Сквера вырисовывались в лунном свете. Деревья бросали тень на тротуар. Их листва была неподвижна. Воздух застыл, ни малейшего ветерка. На противоположной стороне набережной, возле самой Темзы, сияла неоновая вывеска ресторана на барже. На трапе стоял привратник. Но, по всей видимости, никто в этот ресторан не ходил. Я смотрел на застывшего привратника в ливрее. В этот час на набережной не было машин, и я, наконец-то, оказывался в самом спокойном и скорбном сердце лета.

Вернувшись на Чепстоус Виллас я ложился на кровать и писал, а потом тушил свет и ждал в темноте.

Она возвращалась часа в три, всегда одна. Некоторое время назад Линда снова исчезла.

Тихонько открывала дверь. Я притворялся, что сплю.

А потом, некоторое время спустя, я бодрствовал до самой зари, но больше никогда не слышал ее шагов на лестнице.

***

Вчера, в субботу, первого октября тысяча девятьсот девяносто четвертого года, я вернулся домой с площади Италии на метро. Я ездил за видеокассетами в один магазин, который, якобы, снабжался лучше других. Давно я уже не видел площадь Италии. Она очень изменилась из-за выросших небоскребов.

В вагоне метро я стоял возле дверей. В глубине вагона, слева от меня сидела женщина. Я заметил, что она в солнечных очках, с платком на шее и в старом бежевом плаще. Мне показалось, что это Жаклин. Наземная ветка метро шла вдоль бульвара Огюста Бланки. В дневном свете ее лицо казалось похудевшим. Я хорошо различал рисунок ее рта и носа. Она, я был в этом почти твердо уверен.

Она меня не видела. Глаза ее были скрыты солнечными очками.

Она вышла на станции Корвизар. Я пошел за ней по платформе. В левой руке она несла хозяйственную сумку. Шла она устало, почти спотыкаясь. Раньше у нее была совсем другая походка. Не знаю почему, но она мне часто снилась последнее время: я видел ее в маленьком рыбацком порту на Средиземном море. Она сидела на земле и бесконечно вязала на солнце. Рядом с ней стояла миска, в которую прохожие бросали монетки.

Она перешла бульвар Опост Бланки и двинулась по улице Корвизар. Я шел за ней вниз по склону. Она вошла в продовольственную лавку. Когда она оттуда вышла, по ее походке я понял, что ее сумка стала тяжелее.

На маленькой площади перед сквером стоит кафе под названием "Мюскаде Жюниор". Я посмотрел снаружи в окно. Она стояла у стойки, поставив сумку на пол, и пила пиво. Я решил не заговаривать с ней и не идти за ней дальше, чтобы узнать ее адрес. Я боялся, что после всех этих лет она меня не вспомнит.

Сегодня, в первое осеннее воскресенье, я еду в метро по той же линии. Поезд идет над деревьями бульвара Сен-Жак. Их ветви нависают над рельсами. У меня создается ощущение, что я нахожусь между небом и землей, что я убегаю от настоящего, от моей нынешней жизни. Ничто меня больше ни к чему не привязывает. Через несколько минут, у выхода со станции Корвизар, похожей, благодаря своей застекленной крыше, на провинциальный вокзальчик, я словно войду в проделанную во времени дыру и исчезну навсегда. Я спущусь по склону улицы, и, может быть, мне посчастливится ее встретить. Она наверняка живет где-то поблизости.

Я хорошо помню, что пятнадцать лет тому назад у меня уже было то же состояние духа. Однажды, в августовский день, я ходил в мэрию парижского пригорода Булонь-Биянкур за своим свидетельством о рождении. Вернулся я пешком через Порт д'Отёй и авеню, окаймляющие ипподром и Булонский лес. Я временно жил в гостинице неподалеку от набережной, за садами Трокадеро. Я еще не решил, останусь ли в Париже окончательно или, продолжая писать книгу о "портовых поэтах и романистах", съезжу в Буэнос-Айрес, чтобы разыскать аргентинского поэта Гектора Педро Бломберга, некоторые строфы которого очень меня заинтриговали:

Шнейдера убили прошлой ночью

В принадлежащем парагвайке кафе

Глаза его были синие очень

А лицо - бледное совсем...

Наступал вечер, но еще сияло солнце. Перед площадью Мюэт я сел на скамейку в сквере. Этот квартал напоминал мне о детстве. Автобус 63, в который я садился на Сен-Жермен-де-Пре, останавливался на Мюэт, и, проведя день в Булонском лесу, его надо было ждать часов около шести вечера. Я тщетно пытался вызвать другие, более недавние воспоминания, но они относились к прежней жизни, и я был не очень уверен, что прожил эту жизнь.

Я вытащил из кармана свидетельство о рождении. Я родился летом тысяча девятьсот сорок пятого года, и однажды после обеда, около пяти, мой отец пришел в мэрию подписать метрику. Я хорошо видел его подпись на выданной мне ксерокопии: она была неразборчива. Потом он вернулся домой пешком по пустынным в то лето улицам, на которых в тишине раздавались хрустальные звонки велосипедов. Стояла такая же погода, как сегодня: тот же солнечный вечер.

Я засунул свидетельство о рождении обратно в карман. Я был во сне и мне было необходимо проснуться. Узы, связующие меня с настоящим, растягивались все больше. Было бы действительно досадно кончить свои дни на этой скамье с потерей памяти, не в силах даже дать свой адрес прохожим... К счастью, у меня в кармане лежало свидетельство о рождении. У заблудившихся в Париже собак на ошейнике написаны адрес и телефон хозяина... Я пытался объяснить себе зыбкость моего состояния. Я не видел никого уже несколько недель. Те, кому я звонил, еще не вернулись из отпусков. А кроме того, зря я выбрал гостиницу далеко от центра. В начале лета я собирался оставаться в ней совсем недолго, а потом снять квартирку или комнату. Закрадывалось сомнение: действительно ли мне хочется остаться в Париже? Пока не кончится лето, мне будет казаться, что я всего лишь турист, но в начале осени улицы, люди и вещи вновь обретут свой повседневный цвет: серый. И я спрашивал себя, хватит ли у меня мужества снова раствориться в этом цвете.

Я, несомненно, достиг конца определенного периода моей жизни. Он длился лет пятнадцать, а теперь наступил мертвый сезон, пока не сменю кожу, Я попытался перенестись на пятнадцать лет назад. Тогда тоже что-то дошло до своего предела. Я отдалялся от родителей. Отец назначал мне встречи в кафе, в вестибюлях отелей или привокзальных буфетах, словно специально выбирал места, где люди не задерживаются, чтобы избавиться от меня и убежать со своими секретами. Мы молча сидели друг против друга. Время от времени он бросал на меня взгляд исподлобья. Мать говорила со мной все громче, я догадывался об этом только по её губам: между нами словно стояло заглушающее ее голос стекло.

А потом стали разлагаться на части следующие пятнадцать лет: всего-лишь несколько расплывчатых лиц, несколько смутных воспоминаний, чей-то прах... Я не испытывал ни малейшей грусти, наоборот - облегчение. Начну с нуля. Из этой блеклой и невыразительной череды дней еще выделялись только те, в которые я познакомился с Жаклин и Ван Бевером. Почему этот эпизод, а не какой-либо другой? Может быть потому, что он был не закончен.

Скамейка, на которой я сидел, оказалась теперь в тени. Я перешел на другую строну газона и уселся на солнце. Я чувствовал себя легко. Мне не надо было больше отдавать отчет кому-либо, мямлить извинения, лгать. Я стану другим, и перевоплощение будет таким глубоким, что те, с кем я встречался в последние пятнадцать лет, больше меня не узнают.

Я услышал за спиной шум мотора. Кто-то ставил машину на улице, на углу сквера. Мотор заглох. Хлопнула дверца. Вдоль ограды сквера шла женщина. Она была в желтом летнем платье и солнечных очках. Шатенка. Я плохо различал ее лицо, но сразу же узнал походку - ленивую такую. Шаги ее становились все медленнее, словно она колебалась, в каком направлении идти. Потом вроде бы решила. Это была Жаклин.

Я вышел из скверика и пошел за ней. Догнать ее я не решался. Может быть, она меня не вспомнит. Волосы у нее были короче, чем пятнадцать лет тому назад, но эта походка не могла принадлежать никому другому.

Она вошла в один из домов. Заговаривать с ней было слишком поздно. Да и что бы я ей сказал? Эта улица была так далеко от набережной Турнель и кафе "Данте".