Читать интересную книгу Кремлевские призраки - Игорь Харичев

– А как вы относитесь к рыночной экономике?

– Нормально, – ответил Ленин и поправился. – Теперь нормально.

– Тогда предлагаю вам обмен. – Кривенко хитро улыбался. – Так сказать, натуральным продуктом. В духе рынка. Я вам – распространение вашего особого взгляда на Россию, а вы мне – продвижение по службе. Идет?

Призрак вождя глянул на него ошалело и ничего не ответил.

– А что делать? – бойко проговорил Кривенко. – Такова жизнь. Сейчас за просто так не проживешь. Ну что, идет?

– Но как я сделаю? – лицо призрака стало совсем беспомощным. – Я не могу.

– Да напугайте кого следует. Мне вас учить. Короче, так: помощь в обмен на помощь. И никаких больше словопрений. Слушайте, а вы настоящий Ленин? Вы почему не картавите?

– Видите ли, я… не имею тела. Звук рождается по иному… Однако, если надо картавить, я могу…

Подумав, Кривенко соизволил кивнуть:

– Ладно. Говорите, как хотите. Это дело ваше. Но я свое слово сказал.

Призрак стал почти не виден – он с трудом угадывался на фоне часов.

– Чего приуныли? Это сущий пустяк. Помогли, и все. А новая идея пойдет в массы, овладеет ими и… – что будет дальше, Кривенко не знал, поэтому, чуть споткнувшись, закончил: – Все будет хорошо.

Ленин смотрел на него с сомнением.

– Вы в Бога веруете?

– А как же, – выпалил Кривенко. – Это я в десять лет выбирал между Богом и Лениным. И выбрал вас. А сейчас все нормально. Верую.

– Но если так… о душе подумайте. Вы напираете на свою выгоду. Так нельзя.

– А ради чего я должен этим заниматься?

– Ради людей.

Кривенко усмехнулся – за дурачка его принимают.

– Знаете, жизнь похожа на поездку в метро или автобусе: все едут вместе, в одну сторону, и при этом каждый сам по себе. – Почувствовав, что переборщил, и вовсе не потому, что уже два года не ездил ни на метро, ни на автобусе, Кривенко примирительно проговорил: – Да я готов помочь. Вам. Людям. Собственно говоря, для этого и надо занять место повыше. Тогда мне проще будет помочь.

Ленин выглядел грустным-грустным.

– Вы обманываете меня.

– С чего вы взяли? Это нехорошо – оскорблять недоверием. Так нельзя.

– Вы обманываете. Я знаю.

Тут уж Кривенко не вытерпел:

– А сами вы сколько миллионов обманули? Звали к светлой жизни, а куда завели? Или это не считается?

– Вы ничего не поняли, – без всякого упрека произнес Ленин. – Испытание специально дается человеку, чтобы преодолеть…

– Все я понял, – зло перебил его Кривенко. – Напортачили со своей революцией, а теперь обелиться хотите? Философию придумали. Так? Ладно, готов посодействовать. Но помощь в обмен на помощь.

Издав печальный стон, призрак Ленина исчез.

И тут Кривенко похолодел от нечаянной мысли: «Вдруг коммунисты вернутся? Ситуация-то какая. Может, уже завтра захватят власть. А этот им брякнет, что я на его кровати… это самое. Осквернение кровати вождя. Да они со мной такое… Бог ты мой!» Надо было срочно спасать положение.

«Владимир Ильич, – сказал он осторожно. – Владимир Ильич». Тишина. И тогда еще громче, с тихой надеждой: «Владимир Ильич. Товарищ Ленин!» Ему никто не ответил. Только старые часы деловито стучали в углу, пытаясь угнаться за быстротечным временем.

VII. И был вечер, и была ночь

Знаете, что отличает кремлевские коридоры от всех остальных? Особая энергетика. Там страх сконцентрирован. Липкий, тяжелый. Копившийся долгие-долгие годы. Он и прежде многие столетия наполнял сам воздух России. Но лишь в нынешнем веке им напрочь пропитались стены того здания, в котором жил Отец народов, а прежде – Владимир Ленин. И других зданий – тоже.

Этот страх пока часть нашей жизни. Он – везде. Но там, в Кремле – особо. Он подспудно давит на тех, кто сидит в кремлевских кабинетах, кто ходит по кремлевским коридорам. Он диктует свою волю. Я сразу ощутил его присутствие, появившись в Кремле.

Наверно, так было мне уготовано судьбой – придти в это здание через столько лет после Отца народов, после Молотова, после Ивана Алексеевича, его товарищей, сослуживцев, когда уже и страны прежней не было. Придти, столько зная о людях, работавших здесь, о том, что творилось за кремлевскими стенами. Придти, чтобы ощутить присутствие этого страха, наполняющего старые здания, ощутить как некую данность, которой я уже неподвластен.

Иван Алексеевич умер пять лет назад, в восемьдесят восьмом. Я никогда не забуду тот вечер и ту ночь, которые были после его похорон.

Колька сказал тогда: «Уходите все. Пусть Митя останется. Больше никого не хочу». Никто не обиделся. У человека горе – отца похоронил. Какие тут обиды? Ребята быстро оделись и ушли. Но теперь Кольке мешали жена, тетка, дочь. Их тихими стараниями начала исчезать с большого стола грязная посуда. «Идем в ту комнату», – сказал Колька, взял бутылку водки, две стопки. Соседняя комната была последние годы кабинетом Ивана Алексеевича. На крепком письменном столе стояла фотография с черной ленточкой наискосок – Иван Алексеевич в гражданском костюме, с орденами: орден Ленина и три – Красного Знамени. Я не помнил, видел ли я его хоть раз в форме? Кажется, нет. Но форма у него была.

Справа от стола холодно поблескивал стеклами книжный шкаф. Книг в нем было немного. На одной из полок выстроились в ряд три небольшие фотографии в пожелтевших картонных рамках: Сталин, Дзержинский, Молотов. Сталин еще не старый, в своем любимом френче, в невысокой фуражке. Он стоял с поднятой рукой на какой-то трибуне, и было непонятно, что там, на заднем плане, где находится эта трибуна – в зале, под открытым небом? Лицо у Сталина было доброе, даже чуть улыбающееся. Но взгляд – острый, каленый. Дзержинский был сфотографирован в профиль. Его мефистофельская бородка падала отвесно. Куда он смотрел? В какую даль? Видел ли там мир без насилия, без тюрем, допросов, расстрелов? Или думал совсем об ином? О другой стороне, где жили его жена, сын? Молотов был в темном костюме, в белой рубашке с галстуком. Похоже, он стоял посреди своего кабинета, и было в его позе нечто нетерпеливое, как если бы он делал величайшее одолжение фотографу, но его терпение почти иссякло. Кругловатое, непроницаемое, будто задернутое тяжелой шторой лицо, победно сияющая лысина, тщательно зачесанные назад волосы. Что за собой таила его мрачность? Неулыбчивый характер? Или недовольство тем, что приходится поступаться очень многим ради вождя? А может, ни то и ни другое?

«Давай по одной», – сказал Колька, и мы выпили. Он был совсем трезвый. Обычно он быстро хмелеет, становится злым, подозрительным. Все ему кажется, что его хотят оскорбить, унизить. И он готов завестись моментально, в долю секунды, сорваться на крик. Но в тот день хмель не брал его. Лицо было задумчиво-скорбным, как будто он все время решал непосильную задачу. «Видишь, как, – проговорил он наконец. – Я был у него в понедельник. Он сказал, что ему лучше. И вот…» Он опять долго молчал. И я молчал. Да я и не знал, о чем говорить. Не утешать же взрослого мужчину, которому за сорок. А повести речь о другом, чтобы отвлечь его, мне казалось бестактным.

«Помнишь, как мы ездили с отцом на Москва-реку?» – с каким-то посветлевшим взором спросил Колька. «Помню», – ответил я, и это была правда. Разве можно забыть полные нестихающего восторга, безмятежной радости поездки на большой черной автомашине по улицам Москвы, по шоссе, а в самом конце по веселому лугу над рекой?

С Колькой мы познакомились в первом классе. Он сидел позади меня. Серьезный, сосредоточенный, он походил на взрослого человека, давно и твердо решившего, что ему надо в жизни. Сам не знаю, почему, но мы с ним приглянулись друг другу. Скоро я уже знал, что он живет в новом красивом доме на проспекте, где у входа почему-то стоит часовой, что у него два брата, один старше, другой младше, что его отец очень сильный и может поднять за бампер легковой автомобиль. Но о своей мечте стать командиром он мне рассказал не сразу. Драться Колька не любил, хотя, если приходилось бывать в стычках, делал это бесстрашно, с каким-то ожесточением. А хитрые приемы, которым обучал его Иван Алексеевич, применял только в крайних случаях.

Я окинул взглядом комнату. Что изменилось с тех пор, как я начал бывать в этом доме? За окном было совсем другое время. Уже признали Отца народов великим преступником, уже нарекли крикливый, бестолковый период нашей истории застойными годами. Шумнее стал проспект Мира. Теперь он суетливо гудел, урчал, грохотал, сотрясая окрестные здания, чадил где-то внизу, под окнами, отравляя и без того худосочный городской воздух. Вот, пожалуй, и все перемены. Хотя, нет. Еще пропал часовой, стоявший у входа.

Просто так в дом не пускали. Направляясь к своему другу, я называл номер квартиры и Колькину фамилию. А взрослым пройти было гораздо труднее. Я долго не мог понять, зачем нужен часовой – это ведь не штаб, не склад с оружием. Но Колька пояснил тихим голосом: «Здесь живут такие люди, которых надо охранять. Чтобы враги ничего не могли сделать». «И твоего отца тоже надо охранять?» «Конечно». – Его удивила моя непонятливость. Порой он приоткрывал плотную завесу над тайной, окружавшей дом. «Начальник личного поезда Сталина, – шепотом говорил Колька, показывая глазами на толстого мужчину с будто растекшейся жирной шеей. – Кузьма Павлович». «Откуда знаешь?» «Знаю». «Отец сказал?» «Жди, он скажет». А еще через какое-то время: «Витьки Каскова отец. Полковник. За оружие отвечает». «Как отвечает?» «Не знаю… Хранит, наверно». Потом я услышал: «Это шофер Сталина. Василий Семенович… Не смотри на него так». А потом: «Этот сердитый дядька – генерал. Он командует всеми телефонами в Кремле. По ним Сталин говорит». Меня пугали его слова. Когда заходила речь о Сталине, он вспоминался простым, улыбчивым, добрым. Но когда я видел людей, которые охраняют Сталина и других членов правительства, которые делают все-все, что надо самым главным людям страны, веяло чем-то запретным. И мне становилось страшно. Может быть поэтому я не спрашивал у Кольки, чем занимается его отец.