— Подарю-ка я ей обе фотографии. Надеюсь, «Ариэль» тебе понравится, как он понравился Оулсам. Правда, вчера я ругал эту фотографию на чем свет стоит, но все мои высказывания были сильно преувеличены (почти все мои высказывания, как правило, сильно преувеличены) .
— Но почему две? — спросишь ты.— Это так много! Он (то есть я) так щедр! Я так рада!
На что я отвечу:
— Просто гак!
Не исключено (кто может сказать с уверенностью? Во всяком случае, не я, ибо как правило, ничего не могу утверждать с уверенностью.), что вторая фотография должна выразить мою признательность тебе за те фотографии трех твоих подружек, которые ты обещала прислать.
— Как? Признательность за фотографии, которые он (то есть я) еще не получил? — скажешь ты.
— О, да!
Дело в том, что последние события привели меня в сильное замешательство (тебе этого не понять, но твоя мама прекрасно поймет меня и посочувствует мне{27})), и все мои чувства действуют, как правило, в обратную сторону. Поэтому, когда я вспомнил, что получу от тебя те фотографии, я был очень тебе признателен. А когда я получил их, мне остается лишь надеяться на то, что ты не забудешь прислать их мне!
Боюсь, что пройдет еще недель шесть, прежде чем я смогу пригласить тебя с Дороти в мою студию. Надеюсь, к тому времени она не успеет вырасти слишком высокой, а ты, я боюсь, успеешь. Пожалуйста, не расти больше, если можешь, пока я снова не сфотографирую тебя. Фотографии, на которых голова не умещается в кадре, выглядят, как правило, не очень красиво (высокие люди выходят на фотографиях именно так).
Итак, дорогой мой Знак Умножения, мне остается лишь скрепить это письмо своей подписью (что я делаю не без нервозности, которую твоя мама поймет и посочувствует мне).
Преданный тебе Льюис Кэрролл
Мэри Браун
Крайст Черч, Оксфорд 2 марта 1880 г.
Дорогая Мэри!
(Может быть, мне следовало бы написать «мисс Браун»? Я знаю, что ты уже находишься в опасной близости к 20 годам, но мне скоро стукнет 50 и поэтому я счел обращение «Мэри» вполне допустимым. Когда ты станешь «миссис Кто-нибудь», как наш старый друг Дженни, я буду более почтителен. Я получил твое письмо (получил, стыдно сказать, 27 августа 1879 г.), в котором ты спрашиваешь: «Почему вы не объясните «Снарка»?» На этот вопрос я ответил давным-давно. Позволь мне привести мой ответ еще раз: «Потому что не могу ничего объяснить!» А ты можешь объяснить то, что сама не понимаешь?
Из твоего письма я узнал, что в сентябре ты собираешься пойти в лондонскую школу. Почему ты не написала, в какую школу? Лондон большой город и в нем много школ для девочек, слишком много, чтобы их можно было обойти. Разве ты не понимаешь, что, обойдя девятнадцать из них и выслушав брюзгливые ответы девятнадцати директрис: «Среди наших воспитанниц никакой мисс Браун не значится», я в отчаянии откажусь от дальнейших поисков?
Играла ли ты когда-нибудь в «Дублеты»? Если тебе нравится эта игра, я пришлю тебе второе издание: оно больше первого и напечатано лучше. Если тебя «Дублеты» не интересуют, я не стану докучать тебе и останусь просто
любящим тебя Ч. Л. Доджсоном
Аделаиде Пейн
Крайст Черч, Оксфорд 8 марта 1880 г.
Дорогая Ада!
(Ведь уменьшительное от твоего имени Ада? Аделаида — очень красивое имя, но когда человек ужасно занят, ему некогда писать такие длинные слова, в особенности, если сначала еще нужно с полчаса вспоминать, как они пишутся, а затем пойти и справиться по словарю, правильно ли ты его написал, а словарь, конечно, оказывается в соседней комнате на самом верху книжного шкафа, где он пролежал долгие месяцы и почти скрылся под толстым слоем пыли, так что сначала еще нужно взять тряпку и вытереть его, но при этом поднимается такая туча пыли, что ты чуть не задыхаешься, и уже после того, когда, наконец, удастся разобраться, где собственно словарь и где пыль, нужно еще вспомнить, где стоит буква А — в начале или в конце алфавита, ибо ты твердо помнишь, что она, во всяком случае, находится не в середине его, затем выясняется, что страницы словаря пропылились настолько, что на них трудно что-либо разобрать, и, прежде чем перевернуть очередную страницу, нужно еще пойти и сначала вымыть руки, причем мыло скорее всего куда-то затерялось, кувшин пуст, а полотенца нет вообще и чтобы найти эти вещи, необходимо потратить не один час, а затем пойти и купить новый кусок мыла — я думаю, что, узнав обо всех этих трудностях, ты не станешь возражать, если я буду называть тебя уменьшительным именем и, обращаясь к тебе, говорить: «Дорогая Ада!».) В прошлом письме ты сообщаешь, что хотела бы иметь мой портрет. Посылаю тебе свою фотографию. Надеюсь, она тебе понравится.
Очень любящий тебя Льюис Кэрролл
Гертруде Чатауэй
Крайст Черч, Оксфорд 23 мая 1880 г.
Дорогая Гертруда!
Очень тебе благодарен за три фотографии. Они просто великолепны и делают честь твоему вкусу. Но ты не написала, сколько я должен тебе за них, а я отнюдь не намеревался просить у тебя подарок! Что это за ролик, вокруг которого они были обернуты? Футляр для иголок или что-нибудь еще? Нужно ли мне вернуть его тебе?
Передо мной ворох писем, на которые мне непременно нужно ответить, поэтому на этот раз я не могу написать тебе длинное письмо.
Должно быть, взобраться на пирамиду Хеопса очень здорово!
Когда мы в следующий раз встретимся с тобой, я, наверное, буду смущаться в твоем присутствии: ведь ты выросла за это время из маленькой девочки и гигантскую юную деву. Разумеется, после того, как я тебя увижу, мне придется подписывать письма к тебе: «С уважением...», но до тех пор я не обязан знать, какого ты роста, поэтому пока я подписываюсь просто:
тебя друг Ч. Л. Доджсон.
Р. S. Мои лучшие пожелания твоим родителям и сестрам.
Джулии Арнольд
Честнатс, Гилфорд 7 июня 1880 г.
Дорогая Джуди!
Они изо всех сил пытались выгородить тебя, когда я зашел на следующий день, а ты дулась наверху и не пожелала сойти вниз. Они привели все оправдания, какие только смогли придумать. Это была жестокая борьба между добротой и совестью. Этель сказала:
— Она куда-то вышла.
И добавила еле слышным голосом:
— Из себя. Герида подхватила:
— Ее нет дома. И добавила тихо:
— Правильнее сказать, у нее не все дома.
А сестра Гериды (не знаю, как ее зовут на самом деле, но даже если бы и знал, ее все равно следовало бы называть «мисс Дрейг») ограничилась замечанием:
— Уверяю вас, она куда-то пропала. И добавила шепотом:
— Что за пропащее создание!
Разумеется, все эти «реплики в сторону», сколь ни остроумны они были в качестве экспромта, все же были достаточно слышны и не избежали моего внимания. Не прошло и трех четвертей часа, как я путем умозаключений уяснил себе истинное положение вещей. Тебя, конечно, удивит та легкость и быстрота, с которой я разгадал эту тайну. Но разве я напрасно прослужил десять лет сыщиком в Лондоне? Смею тебя уверить, совсем не напрасно.
Но вернемся к теме моего письма. В следующую среду я, как всегда, возвращаюсь в Крайст Черч. Поэтому в субботу в 11 часов утра (если только погода не изменит своей постоянной привязанности к тучам и проливному дождю) я буду рад наблюдать у себя следующие явления.
1. Гериду — я хочу снять ее в гимназической форме (к которой, замечу кстати, туфли подходят лучше, чем башмаки, а чулки могут быть серыми или какого-нибудь другого цвета, но не черными и не белыми). Если угодно, она может быть и «графом Бриссаком».
2. Мисс Др... Я имею в виду «сестру Гериды». Я лелею смутную надежду, что она, возможно, не сочтет себя слишком взрослой для гимназической формы. Вместе они составили бы прелестную группу. Может быть, ей понравится костюм графа Бриссака? Может быть, ей не захочется сниматься в костюме какого-то персонажа, тогда я просто сниму ее для портрета.