Читать интересную книгу Современная канадская повесть - Мари-Клер Бле

Лэндон посмотрел в другой конец комнаты — очередь Маргарет подошла, и теперь она разговаривала с монахиней. В ту же секунду он услышал на удивление твердый голос пожилой регистраторши — по селектору она вызывала доктора Данна. Из укрепленных под потолком динамиков загрохотало и покатилось по коридору имя доктора. Маргарет подошла к Лэндону — глаза сухие, лицо отрешенное. Они стояли возле стены, погруженные в собственные мысли, — безучастно и не испытывая никакой неловкости, как супруги со стажем, привыкшие вместе стоять в очередях.

Через минуту подошла сестра и легонько коснулась руки Маргарет.

— Мисс Бошан?

— Да.

— Сестра Анетта сказала, что вы ждете доктора Данна. Вон он идет по коридору.

Они повернулись и увидели упитанного человечка, который лавировал между посетителями, под его твидовым костюмом английского покроя виднелся облегающий брюшко жилет. На ходу он энергично сморкался, прочищал ноздри и вытирал кончик носа скомканным платком, потом запихнул его в задний карман брюк. Маленький, занятый делом человек, у которого нет времени на всякую чепуху. Весь из стальных нервов и кипучей энергии. Наверное, ловко орудует скальпелем. Маргарет — вялая меланхоличная фигура в темной одежде — пошла ему навстречу. Маленький доктор стал что-то ей показывать руками. Что? Закупоренный клапан? Оторвавшийся тромб? Стенку артерии, которая износилась и наконец лопнула под давлением? Мы сделали все, что могли. Доктор пожал Маргарет руку и ушел. Медленным размеренным шагом она вернулась к Лэндону.

— Она умерла, — сказала Маргарет.

— Мне очень жаль…

— Это так странно и неожиданно.

Маргарет почти улыбнулась, задумавшись над вывертами судьбы. Но занятная все же штука наша жизнь! Покаянных поток в голосе Маргарет он не уловил, она просто была ошеломлена.

— Утром уходишь из дому, и она говорит тебе: надень галоши, потому что по радио обещали снег. — Маргарет смолкли. — Мать всегда обращалась со мной как с ребенком… Вечером возвращаешься — а ее уже нет…

Сегодня — здесь, а завтра — там. В голове Лэндона мелькнула эта старая поговорка. Немудреная, но ведь правильная? Старые афоризмы вообще все правильные. Пиши историю жизни, пользуясь одними клише, — не ошибешься. Маргарет покачала головой, не в силах осознать этот ошеломляющий факт, не в силах освободиться от него.

— Надо сообщить отцу Даффи. И подписать какие-то бумаги, позвонить в похоронное бюро. Так много всего… Вы подождете?

— Конечно. Незачем и спрашивать.

— Я вам столько хлопот причинила.

— Прошу вас… — Он сжал ее руку, и она посмотрела на него с такой благодарностью, что он и сам поблагодарил судьбу за то, что он здесь и помогает ей. Неужто его одинокое сердце снова рвется в бой, на ратные подвиги?

— Я недолго.

— У меня вагон времени.

Она скрылась куда-то в недра здания оформлять бумаги, и Лэндон вышел на площадку, где разгружались «скорые». После этих клаустрофобных запахов хотелось глотнуть свежего воздуха. Сейчас здесь было временное затишье, и он спокойно стоял у дверей, не привлекая ничьего внимания. Ветер унялся, и на город беззвучно опускалась снежная пелена. Густые хлопья без передышки сыпались с неба, будто оно жаждало освободиться от тяжелой ноши. Вот и его меланхоличная соседка освободилась от своей ноши! Не нужно больше катить по улицам кресло к семичасовой мессе. Странная она женщина, эта его соседка, эта темная лошадка. Похоже, честная душа, и, наверное, она сказала правду, будто надеется, что мать умрет. А что? Вполне возможно, старушка была тираном. Инвалиды часто сварливы, и жить с ними трудно. Иногда бывает совсем невмоготу, тут и самое доброе сердце со временем съежится и затвердеет. Всплыли стихи: «От слишком долгих жертв и сердце станет камнем». Кажется, это Йейтс? О-о, его ушедшие в небытие вечера поэзии! В пору ухаживания он читал Вере вслух. Оба часто были под мухой, но читал он хорошо: в нем жил актер, все это производило на Веру впечатление. Вообще она считала его более начитанным и подкованным, чем он был на самом деле. Он не пытался ее разубедить. А ведь им тогда было совсем неплохо друг с другом. И Джинни они наверняка зачали в один из таких soireés[20]. Шикарная квартира на Бенвенуто-плейс, Вера всегда готовила изысканный ужин, за который они принимались очень поздно. Мягкими весенними вечерами они открывали застекленную балконную дверь и смотрели вниз на Авеню-роуд, на летящие огни машин. Люди ехали в никуда, а они себе потягивали кофе и французский ликер «Гран Марнье», и Лэндон, бывший на много фунтов моложе, щебетал вирши из «Сокровищницы романтической поэзии». Вера подходила к проигрывателю, ставила пластинку, и раздавалась терзающая душу фортепианная музыка. Вера была без ума от этих русских композиторов девятнадцатого века — слушая их рыдающие каденции, хотелось лечь и умереть. Чайковский, Рахманинов. Рубинштейн. Мясковский. Своими трелями и фанфарами они пытались вывернуть тебя наизнанку. Для Веры эти вечера были приобщением к культуре, встречами с великими писателями. А Лэндон думал только об одном — поскорее затянуть ее в постель. Но как там говорят индейцы? Это было много лун тому назад.

Но чем же кончилось печальное маленькое приключение снежным декабрьским вечером прошлого года? Что ж, оно во многом изменило его жизнь, в ней появился новый человек. Вообще-то этот сценарий отдавал дурным вкусом: одинокая учительница встречает стареющего торгового агента. Такие банально-сентиментальные драмы телевидение подает к рождеству на закуску. Полтора часа тебе скармливают жвачку, которую финансирует какая-нибудь корпорация по производству электронных глазков и подслушивающих устройств. Да, сценарий — барахло, хотя нелепая сцена со шляпой в духе театра абсурда не лишена изящества. А он сумел бы написать лучше? Сомнительно — Лэндон был мастак как раз по части плохих телесценариев. Ими был завален весь его чулан, пожелтевшие и заплесневелые, они лежали кипами, связанными бакалейной бечевкой. Душещипательные комедии о стариках, живущих с детьми; проблемные пьесы о негритянской семье, которая обживается на новом месте среди белых; о школьном учителе, который ставит на карту свою тридцатилетнюю карьеру, защищая новый учебник биологии. Что ж, по крайней мере Лэндон занимался тем, что было ему по душе, хотя надо сказать, что в пятидесятые годы на пьесы-проповеди было поветрие. После маккартизма, этого безумия, крупные американские телекомпании ежевечерне впрыскивали населению дозу либерализма. Зачем же игнорировать тенденции? И поэтому он брался за все без разбора, даже за инсценировки. В минуту безумного озарения он написал держателю прав на произведения Ибсена и испросил разрешения переписать для телеящика «Кукольный дом». Наверное, в те годы Лэндон был охвачен какой-то лихорадкой. А сколько надежд, сколько трудов! Все это присылалось назад и больших коричневых конвертах, надписанных его собственной рукой, а внутри были приложены отстуканные на машинке ответы от телепрограмм «Театр филко», «Час американской стали», «„Дженерал моторс“ показывает», «Студия-1», «Театр-90». Он мечтал стать еще одним Родом Серлингом. Еще одним Регом Роузом[21]. Прощай, мечта!

Сейчас он знал — беды его начались после быстрой удачи с первой пьесой, часовой трепотней, которую он продал недолго здравствовавшей программе «Театральная премьера». Это был его краткий миг под солнцем, потом три года он пребывал в состоянии как после солнечного удара, порой до потери сознания, — в это время он и вправду считал себя писателем. Но в короткие зимние недели 1954 года, когда «Окно с видом на сердце» готовили к постановке, он наслаждался жизнью, купаясь в яростных лучах лести, исходившей от незнакомцев. Там была и Вера Холл. Иссиня-черные прямые волосы, подстриженные над бровями решительной челкой, острый носик, кобальтовые глаза; королевская стать в юбках, кашемировых свитерах и черных чулках. Акцент английских снобов — она год проучилась в Оксфорде. Она пыталась зацепиться в шоу-бизнесе и на студии «Си-би-си»[22] была эдакой Пятницей женского рода. Лэндон видел ее каждый день, когда приходил обсуждать сценарий с этим самодовольным англичанином, придурковатым Бейзилом Джонсоном. Чтобы удовлетворить свои творческие порывы, Бейзил требовал изменить какое-нибудь слово, а то и целую фразу. Но Лэндон и сам был не лишен тщеславия. Когда он шел по студии и грива его сверкала под «солнечными» прожекторами (он носил длинные волосы даже в бобриковые пятидесятые), он знал — на него смотрят. Мама всегда говорила, что он напоминает ей Сонни Тафтса — кинокумира времен ее молодости. Как-то мартовским вечером он пригласил Веру Холл в свою трехкомнатную холостяцкую квартиру на Сесл-стрит, и они смотрели его пьесу по старому квадратному «Филко», в коричневом корпусе, семнадцать дюймов по диагонали. Передача шла прямо в эфир, и — о чудо! — никто не перепутал ни строчки, не напортачил. Собственно, постановка оказалась лучше сценария. Она скрыла кое-какие его огрехи. А потом была вечеринка у Бланш Ритчи, и сквайр Хьюз, стоя в центре гостиной, держа руку на пестром жилете, поднял за Лэндона бокал шампанского. Ох уж эти старые торонтские аристократы! Они считали, что заполучили в свои ряды гения, подлинного художника, который вольет в их чахлый организм животворные соки. На следующий день журналисты писали об «Окне» (все называли пьесу только так) вот что: «Теплый и полный любви взгляд на жизнь подростка», «Красочная и проникновенная картина трудного времени, когда сталкиваются миры». Истину увидел лишь один мрачный тип, который среди прочего одарил пьесу таким ярлыком: «Непропеченная сдоба, которую страдающие бессонницей могут принимать с теплым молоком перед сном». Но этому критику не нравилось ничего, и он вечно умничал. Потом начались суматошные дни — Вера приглашала Лэндона на вечеринки, представляла его своим знакомым, стискивала ему руку выше локтя и что-то шептала на ухо — когда видела, что на них смотрят. Месяца полтора ходили нелепые разговоры о том, что пьесу будут ставить на Бродвее. А что, ведь с другими такое бывало! Как-то из Голливуда позвонил некто Нэт и спросил, нет ли у него непристроенных сценариев. Нет ли у него сценариев? Безумие набирало силу.